– Анна, я не хочу говорить, можно я побуду одна? – Мегги опять спрятала голову в колени, крепко сжала себя за них и больше не произнесла ни слова.

– Конечно, милая, конечно. Я пойду. Увидимся завтра. Помни, дорогая, что самое главное – не разжигать в себе зло к обидчику.

Мегги ничего не ответила. Она даже не могла подобрать слов, чтобы объяснить, что с ней происходит. Дети не анализируют, не раскладывают по полочкам, не ищут причинно-следственных связей. Дети доверяют, искренне верят взрослым, ведь природа распорядилась так: пока ты ребенок, тебя оберегает взрослый. Когда взрослый рядом – ты в безопасности. Что происходит в тот момент, когда взрослый подрывает эту природную уверенность? Это как свалить карту нижнего ряда в карточном домике. Основа рушится, а за ней и все остальное…

Родители Мегги, держась за руки, сидели в гостиной. Психолог, которая, к слову, никогда в жизни не работала с детьми-жертвами насилия, присела на диван и кротким голосом стала тихо разговаривать с ними.

– Знаете, это очень глубокая травма. Она получена в тяжелом возрасте и нужно понимать, что невозможно от этого избавиться навсегда. Девочке придется очень долгое время быть на терапии с психологами. Боюсь, ей даже придется полностью поменять социум и всю свою жизнь… да? Понимаете меня?

Вспухшее лицо мамы Мегги опять затряслось от подходящих слез. Боль матери за боль своего ребенка – самая сильная. Боль, смешанная с горькой обидой за то, что она не защитила, не уберегла.

Как это происходит? Вот ты рожаешь маленькую крошку, бережешь ее и делаешь все возможное для ее безопасности – ловишь, когда она падает при первых шагах, с меткостью жонглера отметаешь летящие в нее предметы, на расстоянии чувствуешь, что кроха заболела – просто сердце мамы знает все. И вот она уже не маленькая крошка на руках, а вполне себе повзрослевший ребенок, который обижается, если ты провожаешь ее в школу – она же уже такая взрослая, какие проводы! И ты соглашаешься, потому что понимаешь, насколько важно поддержать своего ребенка. «Конечно, милая, ты такая взрослая, иди одна, будь осторожна». А сама едешь за школьным автобусом, стараясь, чтобы тебя было не видно, выходишь и из-за угла украдкой смотришь, дошла ли твоя такая взрослая и самостоятельная крошка. Делаешь все и отпускаешь, с щемящей болью отпускаешь, но знаешь, что так надо. Что она должна познать свои грабли и учиться принимать решения в этом мире. Но такое! Такое не предполагает никто. Никто не предупредит, никто не скажет… Конечно, мама Мегги винила себя. Как она могла отпустить свою крошечку, как она могла спокойно находиться дома, когда такое зло убивало нормальную жизнь твоей дочери. Твоей единственной, твоей плоти, твоей крови.

Мама Мегги была религиозной, и религия наказывала ей не ожесточаться и не копить злость и ненависть по отношению к обидчику своей дочери. И именно так она пыталась вести себя перед людьми. Но каждый раз, готовя что-то на кухне, когда она брала в руки нож – она боролась с невероятным желанием оказаться рядом с обидчиком своей маленькой Мегги.

Психолог молча встала и пошла к выходу.

– До завтра… – Анна тоже была матерью и понимала, что сейчас никакие ее слова не утешат родителей и не умалят всю боль ситуации.

Случай, произошедший в детском лагере Кортера, взбудоражил общественность. Скрыть такую мерзость не получилось, нашлось несколько общественных активистов, которые вынесли тему произошедшего за пределы города.

Телевидение сняло сюжет, который показали на новостном канале. Что ж, это стало действительно переломным событием в небольшом городке. Родители бунтовали, власти пытались не дать разгореться скандалу, который обязательно привел бы к отставке правящего мэра.

А пока в город съезжались разные журналисты, мистер Роуби, потерявший много крови, но оставшийся жить, лежал в состоянии комы в местном госпитале. Палату насильника охранял целый наряд полиции, ибо даже медперсонал был не прочь хотя бы плюнуть ему в лицо.

Надо сказать, что для отъявленного мерзавца палата у него была шикарна. Новейший аппарат искусственного дыхания поддерживал жизнь в теле говнюка, погубившего нормальную жизнь некоторых детей города. Выделенная реанимационная медсестра испытывала смешанные чувства, когда подходила к подопечному. Лицо добродушного стареющего мужчины ничем не выражало совершенных им преступлений. Она подолгу смотрела на него и не могла вообразить, как можно стать такой сволочью, и как им, родителям, защитить своих детей. Она воспитывала четырехлетнего сына, и мысль о том, что такие свихнувшиеся маньяки есть в каждой школе, преследовала ее каждый день. Она бы с удовольствием приостановила подачу кислорода и даже представляла себе, с каким чувством удовлетворения от свершившейся мести она выключает аппарат. Но Долли, медсестра, была таковой, что никогда бы не смогла намеренно причинить вред кому-то. Будучи очень религиозным человеком, как и все жители Кортера, каждый раз, уходя из палаты, она проговаривала тихо своему пациенту: «Ох, и гореть тебе, в аду, не перегореть!».

Мегги была одержима. Всю неделю она не выходила из своей комнаты. Посещения психолога ограничивались разговорами с родителями, потому что Мегги ни в какую не соглашалась разговаривать с Анной. Внутри была такая жуткая пустота, обида и боль, с которыми она и не могла справиться сама, и не могла никому рассказать.

После «видения» при последнем разговоре с Анной Мегги не давала покоя мысль, что она была как бы в теле обидчика, осознавала его ощущения.

Что это? Как? Это действительно было так или … я же четко, четко все видела не своими, а его глазами…

Мегги ходила по комнате, сжимая мягкого мишку. Маленькое сердечко разрывалось от злобы, а в голове кружилась мысль: еще раз попасть в его тело. Сейчас. Что он сейчас чувствует? Ему больно? Так же, как и ей? Ей хотелось получить подтверждение его страданиям. Мегги сильно зажмуривала глаза, шипела: «Ну давай же!», но ничего не происходило.

Взрослые… Да, взрослые находятся во власти разума, но не дети. Дети еще не теряют связи со своим волшебным Я, они так искренне хотят, так искренне просят и так искренне умеют желать. Обессиленная, Мегги уселась на подоконник. Она взглянула на небо. «Ты слышишь меня? Помоги мне, прошу…». Слезы покатились из глаз девочки, и, открыв вновь глаза, она мысленно собрала всю силу своего желания и отправила «туда». Куда, она не знала, но верила, что «там» ее слышат. Так она задремала…

– Сегодня к вечеру пульс сбивался несколько раз. Может эта свол… простите, может он приходит в себя? – реанимационная медсестра отчитывалась дежурному врачу.

– Долли, я в соседнем отделении, зови сразу, если что. Самодеятельности не нужно, договорились? Какие-то изменения – просто срочно вызываешь меня.

– Конечно, конечно… Какая уж тут самодеятельность!

Долли закрыла дверь в палату мистера Роуби. По пути к своему посту Долли съежилась – с одной стороны, ей хотелось, чтобы Роуби пришел в себя и ответил за свои преступления, но от мысли, что «это зло» будет находиться рядом с ней, в преддверии выходных, когда персонала практически не будет, ей становилось страшно. На всякий случай Долли положила себе на пост скальпель, как будто ожидала нападения. Это было смешно – что может сделать только что вышедший из комы престарелый человек? Медсестра накинула на плечи теплый плед. Ее напарница была на больничном, и Долли пришлось дежурить больше двух суток подряд, что сказывалось на ее самочувствии. Усталость накатывала так, что Долли могла заснуть в секунду. Поначалу она отчаянно боролась со сном, но чары Морфея все равно взяли вверх, и она заснула глубоким сном.

Яркая вспышка озарила сознание Мегги во сне, она, как хлопок, мини-взрыв, заставила вмиг очнуться. Мегги вздрогнула и открыла глаза.

Все было как в тумане. Странный медикаментозный запах защипал ноздри. Вокруг, как в пелене, все было белым. Веки были тяжелые, такие тяжелые, что Мегги стоило немалых усилий, чтобы приоткрыть их хоть на немного.