Она вернулась в дом сразу же, как только пропыленные от многодневного пути и пахнувшие вечной кухней жены казаков рассказали ей, что Ксения, не дожидаясь вестей от Петра, ушла разыскивать его, как только узнала, что он ушел на восток, ещё раз доказав свой упрямый, непоколебимый норов. Они поведали, как красива невысокая ростом юная Ксения с роскошной гривой рыжих волос и упрямыми зелеными глазами, и рассказали, какие роскошные юбки и платки накупил ей отец-богатей, и дали понять Лизе, что они-де законные жены, а она случайная любовница с сомнительным прошлым, даже не подозревая на что способна Лиза, убившая барина выстрелом в упор, и наученная любовником-шаманом видеть души людей во всей их наготе. Обезумевшую от ревности Лизу весь вечер тошнило ядовитой желчью, от миазмов которой подыхали мотыльки, и терзаясь шипами отчаянной страсти и ревности, Лиза понимала, что теперь найдет покой только над трупом соперницы. Но только страх за ребенка, уже шевелившегося в её чреве, удержал её от немедленных действий.
Петр Толмачев не заметил ничего странного в Лизе только потому, что общаясь с Якубом он заметно одурел. Ранним утром, ворочая тяжелые балки Ковчега, осыпавшиеся окаменевшими ракушками, он был погребен под лавиной знаний Якуба, в волнении раздиравшего себе руки о камни. В восторге от того, что так легко найдены все тайны человечества, Якуб, захлебываясь, изливал на него все свои знания, истоки которых уходили к молчаливой мудрости жрецов Атлантиды, важных, как индюки, а потом, как в калейдоскопе, распадались на нарочитую таинственность жрецов Египта и Вавилонии, полное аристократического снобизма учение пифагорейцев, замутивших простое знание счета, да так изысканно, что у Петра пошла кругом голова, и даже на время угасла его непоколебимая казачья уверенность в собственном превосходстве.
Но всё же он был очень рад, что нашелся мудрец, у которого хватит сил разворошить неподъемный груз великого знания, нежданно-негаданно свалившийся на Петра, с которым он не знал что делать. А в том, что Якуб великий мудрец, Петр Толмачев не сомневался с того уже далекого вечера, когда, сидя у костра, Якуб смотрел на него синими глазами знатока чудес. Так и было: Якуб ел руками плов и жидкую рисовую кашу и даже макал в суп за кусками мяса загрубевшие пальцы, рыгал из вежливости после еды, постоянно забивал за губу насвай, похожий на птичий помет, а на запах его портянок под узконосыми сапогами сползались толпы жуков-падальщиков, но он был последним великим мудрецом Востока, родившимся в крохотном, неведомом миру кишлаке в холодных поднебесных плоскогорьях восточного Памира, где вечно выл ветер, тлел последней искрой язык древних ариев, а холодными зимними ночами люди спали вместе с яками, погружая руки в густую шерсть, и грелись воспоминаниями побед над Александром Македонским. И они же, земляки и родственники, заставили Якуба пуститься в путь на семидесятом году жизни, потому что поссорились из-за драгоценного в тех краях топлива – навоза – с соседним кишлаком горных таджиков, и те перестали их пускать к мазару – святой гробнице Курбан-Али. И Якуб снова пустился в путь сквозь войну и кровавый хаос Китая, потому что односельчане замолкали при его появлении и прятали глаза, задумав убить его и пролив слезу на торжественных похоронах, объявить его святым и воздвигнуть ему отдельный драгоценный мазар, где люди будут вымаливать рождение мальчиков и хороший приплод яков у праха того, чьи мудрость и великие знания вызывали трепет у односельчан, заблудившихся в высокогорных дебрях одиночества. Об этом Якуб очень просто рассказал Петру и поведал, что в четырнадцать лет он бежал из дома на восток, где разыскал китайский городок-форпост на стыке гор и пустыни, где цивилизация встретила его в виде надменных китайских мандаринов и публичной казни уйгур в соломорезке. Но он всё же выдержал это испытание цивилизацией, и пошел дальше. Якуб рассказывал, копируя кистью на глянцевой китайской бумаге рисунки и записи Ноя, что учителем его был мудрец-несторанин, заболевший от великих знаний цинизмом и разуверившийся в милосердии Бога, но потом его душу спас бедный дервиш-суфий, научивший его правильно понимать рубай Хайяма и пить вино. Якуб был стар, беден и изношен бесчисленными караванными дорогами и бродящей по его пятам Смертью, щекотавшей его холодным пальцем между лопаток. Он жил в Шанхае, где курил горький опиум и читал на санскрите «Ригведу», и однажды проснулся во влажной жаре Бенгалии, где уже бродили англичане, похожие на вставших на хвосты белых змей в пробковых шлемах. Он ушел от них в Тибет, отвративший его жестокостью казней и гниющими грудами вырванных глаз у дворца далай-ламы, увильнул от Смерти во время восстаний махдистов в Персии, жил в погрязшем в противоестественном пороке Стамбуле, где изучал арамейский и латынь и без вины отсидел в смрадной тюрьме. Якуба не сумели добить ни восстания в Египте, ни черная оспа в Мекке, ни эпидемия цеце в Эфиопии, где он оттачивал мудрость в беседах с черным, как головешка, епископом в вечной благословенной весне Аддис-Абебы. Он знал всё, простотой и ясностью своего ума умел изгонять туман тайн с самых загадочных, смутных знаний и находить простые, естественные ответы на все вопросы.
Якуб пообещал Петру Толмачеву, что прочитает летопись Ковчега, но предупредил: «Это непросто и может принести большие беды человечеству». Успокоенный Петр ушел бить неистовым боем кровать с Лизой, а Якуб, суть которого была необъяснимой, уснул на полу и всю ночь беззвучно шевелил губами, беседуя с Сократом, Спинозой и магами таинственной страны Шамбалы, где прожил не один год, но сбежал, ибо не смог стерпеть мира без дороги, и другими мудрецами, умершими заживо для бессмертия.
Якуб проснулся ещё до рассвета, приказал караванщикам вести трезвонящий механической какофонией полек караван без него, пообещав нагнать по дороге, и собрав суму барахла ушел на гору к Ковчегу. Петру осталась только записка на французском, просившая не беспокоиться и ждать его. Петр Толмачев подчинился, хотя Лиза, жалея старика, упрашивала его отнести наверх теплые вещи. Но поражающая мудрость Якуба и величие его миссии внушили бесшабашному Петру такое почтение, что он не решился беспокоить мудреца, который в холодныой вышине у Ковчега порой мерз так, что отколупывал от бесценных досок щепки и жег маленькие костры, проклиная свою непредусмотрительность.
Стояли благословенные теплые октябрьские дни, когда над перевалом пролетали бесчисленные стаи фламинго и пеликанов, удобрявшие землю пухом и кляксами помета, а обмелевшая горная река несла в себе тонны яблок, груш и слив, лавинами скатывающихся с горных склонов прямо к порогам домов. Обрадованные дети страдали зелеными поносами, и многие покрывались коростой сыпи от гипервитаминоза, улицы станицы в безветренные часы задыхались от фруктовых ароматов, которые сгущаясь, бродили в себе, превращаясь в тонкое, фруктовое вино, и каждый вдох был сродни глотку воздушного вина, пьянившего и людей, и животных, живущих в бесконечном блаженстве. Мир, казалось, возвратился в полузабытые времена рая, вновь стал библейским садом, и время потекло вспять, чтобы снова повториться и снова изгнать человека в суровый внешний мир. Опасная степь на этот раз заполонила станицу стадами сайгаков, джейранов и куланов, спасающихся от облав кочевников за земляным валом, под молодыми деревцами бродили рогатые копытные, и никто не решался трогать их, смотря в прекрасные, доверчивые глаза.
Опьяняющая, беспечная жизнь в щедрой осени юга действовала на людей разлагающе, и снова, но теперь тайно, чтобы не прознали грифы-стервятники, медленно расцветали изысканные южные пороки, загрузившие работой бордель Океана. В домах сгущался туман лености и беспечности, шептавший в уши людей, что они нашли рай на земле, забытый Богом и не найденный чеёртом. Даже бесконечные птичьи караваны, улетавшие в Индию, не могли образумить беспечных людей, нашедших счастье.
Это душистое болото лени и праздности, живущее животными удовольствиями и сплетнями и домыслами, которые люди умудрялись сочинять даже в этой долине, взболтнул гонец Иван Ветров, в одиночестве странствующий в Великой Степи на легконогом ахалтекинце. Он привез в Софийскую станицу письма и вести, и молчаливый и задумчивый после одиноких скитаний по великим, как небо, степям, собрал вокруг себя всех жителей. И молодые, и старые, и дети, уже забывшие, что они родились в России, сбрелись послушать вести о далекой Родине. Они узнали, что на святой Руси, всё, слава Богу, тихо, только на Кавказе с Шамилем воюют, выслушали переданные далекими родственниками вести и поклоны, дохнувшие на них сладко-горестными воспоминаниями о жизни в пограничных станицах и торговых городишках у дорог, где жизнь трудна и прижата гнетом властей. Воспоминания рождали и радость, что они нашли беспечный уголок, но и чувство горестного одиночества и грусти оттого, что настоящая жизнь великой страны течет вдалеке, и они, оставаясь частью России, живут вне её, без её забот и трудностей, как оказывается, нужных человеку для жизни. Лиза и Петр Толмачев, каждый скрываясь от другого, узнали, что Ксения появлялась в Оренбурге, где отбилась от бессчетных домогательств, ушла с бесконечным, как горная цепь, военным караваном верблюдов на Сырдарью, к крепости Акмечеть и сгинула вместе с караваном. Ветров, прославившийся тем, что на своем коне уходил наметом от крутящихся джиннов, гонявшихся за ним по степям, смотрел прозрачными глазами сквозь Петра и Лизу, потому что больше ничего не мог сказать. Ксения пропала.
