Сид закашлялся. Хельга глубоко вздохнула.

— Я польщена своей уникальностью.

— Клёво.

Они ещё помолчали и ещё выпили.

Хельга, тем не менее, предательски ощущала, что Счастье у неё внутри начинает тихо, но довольно урчать. Сид Гифальди за прошедший месяц не сделался ни капли привлекательней, скорее наоборот, — но с ним по-прежнему можно было поговорить об Арнольде. В отличие от всех остальных.

— Так уж ты ему завидуешь? — тихо спросила Хельга.

— Так уж ты его любишь? — парировал Сид.

Они переглянулись.

Хельга вздохнула ещё раз, почти ласково погладив алюминиевый бок банки.

Кажется, им с Сидом всё-таки было о чём поговорить.

***

Им действительно было о чём поговорить. Настолько, что Сид заказал пиццу и отменил все встречи; настолько, что начальство Хельги было обрадовано ещё одной историей о внезапной болезни своей подчинённой.

Они выпили банку-другую пива — ровно столько, чтобы перестать вести себя друг с другом как чужие люди, кем, собственно, и являлись. В какой-то момент напряжение спало, разговор пошёл на лад; Хельга с удивлением подумала о том, что тогда, в баре, они выпили гораздо больше, но им явно было куда некомфортней.

Как и положено мужчине и женщине, что недавно провели ночь, за которую было стыдно обоим, они с Сидом нарочито не касались друг друга, постоянно сохраняя дистанцию в пару десятков сантиметров. Это не слишком мешало. В конце концов, Хельга в ту ночь была не с Сидом, она была с Арнольдом — и потому, когда она смотрела на Сида, в голове не всплывало ненужных подробностей.

Хоть что-то было хорошее в сложившейся ситуации.

Они сидели на диване, поедая пиццу, и брали новые куски неизменно по очереди, стараясь не столкнуться руками в коробке.

Хельга чувствовала себя приятно, согревающе пьяной. Настолько, чтобы можно было обсудить случившееся спокойно, без взаимных обвинений и упрёков. Не настолько, чтобы хотелось творить глупости.

— Мне стыдно, — честно признался Сид, глядя ей в глаза.

Честный взгляд Сида — это было что-то новенькое. У Хельги аж лёгкая дрожь пробежала по коже с непривычки.

— Зачем ты это сделал? — спросила она.

Он пожал плечами, окуная корочку пиццы в чесночный соус.

— Ты так разорялась об этом своём… Арнольде. Знаешь, а я не думал, что он тебе настолько нравится.

— Я не…

— А ты ведь была в школе довольно симпатичной девчонкой, Патаки, — ухмыльнулся Сид. — Точнее, ты и сейчас… очень даже, — он быстро отвёл взгляд, — но сейчас я уже по-другому к этому отношусь. А тогда… бля, ты бы знала, как мне было обидно.

— Обидно от чего? — Хельга сдвинула брови, невольно потянувшись вновь к пивной банке.

— Ну ты такая горячая, хоть и закованная в эти свои нефорские штучки, — Сид невнятно повертел руками в воздухе, — и сохнешь по этому… святоше. И никого не замечаешь.

Хельга почувствовала, что краснеет. Впрочем, ей недолго пришлось наслаждаться осознанием того, что в школе она, оказывается, была горячей девчонкой и кому-то нравилась. Сид продолжил:

— За ним вообще вилась куча девиц. Та же Лайла Сойер, например, уж всё при ней, и лицо, и фигурка, и туда же, за этим репоголовым…

— Ну да, Лайла — это существенное достижение, — с плохо скрываемой злобой фыркнула Хельга.

Сид махнул рукой.

— Патаки, не страдай хуйнёй, опять эти ваши девчачьи разборки… Сколько лет прошло, а?

Повисла тишина.

Затем Хельга сказала:

— Вот именно.

***

Всё то, что бултыхалось внутри, Сид вряд ли смог бы облечь в слова, вряд ли смог бы рассказать Хельге — хотя, надо отдать ему должное, честно старался. Это было слишком глупо, наивно и по-детски, чтобы говорить об этом вслух. Если бы у них с Шотмэном была какая-нибудь драматическая история — к примеру, Сид бы приторговывал наркотиками, а Арнольд заложил бы его копам, породив тем самым кровавую месть на долгие годы, — Сид бы, конечно, рассказал. Признаться, у этой Патаки были на редкость хорошенькие глаза, и ресницы хлопали часто-часто, и если бы у него действительно была славная история про наркотики и стукача-Арнольда, чтобы ей поведать, — он не преминул бы этим воспользоваться.

Но истории не было; и серьёзных поводов для зависти — не было тоже. Были лишь детские, глупые, бесконечно глупые завидки из-за вкусного домашнего завтрака, из-за благосклонного взгляды Лайлы Сойер или Хельги Патаки, из-за того, что Арнольду, чтобы его любили, достаточно было лишь улыбнуться и сказать что-нибудь из своего мило-добренького репертуара — в то время как Сиду приходилось из кожи вон выпрыгивать.

Добивало то, что Арнольд никогда не относился к Сиду плохо — напротив, много раз по-человечески ему помогал; добивало то, что, согласно всем законам этики, да и логики, Сид тоже должен был любить Арнольда, ну уж во всяком случае — испытывать к нему благодарность. Но получалось весьма посредственно — и этику, и логику, и всё на свете остальное заглушала дурная мелочная зависть; хотя, конечно, Сид, уже взрослый, разумный, рассудительный Сид никогда бы не мог подумать, что всё это настолько отложилось в его памяти застарелой, болючей, противно ноющей обидой.

Раньше он и сам толком не понимал, сколь сильную неприязнь до сих пор испытывает к Арнольду. Но тем вечером — был ли тому виной алкоголь, слишком суматошный день или же вырез на блузке Хельги Патаки, — тем вечером это всё выплыло наружу.

И, честно говоря, Сида не столько пугало то, что он сделал, — столько то, почему он это сделал. Споить симпатичную девушку и трахнуть её — не самый страшный поступок в его жизни; то, что эта девчонка пришла к нему сама, сидит сейчас рядом с ним, и сыр тянется тонкой ниточкой от горячего куска пиццы к её пухлым розовым губкам, — лишнее тому подтверждение.

Проносить в себе почти десяток грёбаных лет глупую школьную зависть — куда хуже.

***

— Помнишь, когда-то его родители тоже пропали без вести? — отсутствующе произнесла Хельга, наблюдая за хороводом мошек, носившихся вокруг люстры. — И все тогда думали, что они погибли, а они…

— До сих пор надеешься, что он жив?

— Не знаю.

Хельга уже давно никому не могла так открыто и искренне рассказать о своих застарелых чувствах. И Хельга уже давно не выпивала столько пива и вина. Между этими двумя фактами явно была какая-то взаимосвязь.

Сид подошёл к окну и распахнул его настежь, впуская в комнату пронзительный ноябрьский ветер. Хельга, оставившая шубу в прихожей, была одета лишь в лёгкий кашемировый свитерок розового цвета — почти как платьице, что она носила когда-то в четвёртом классе, подумал Сид.

Она скрестила руки на груди, зябко обвив пальцами плечи. Сид усмехнулся и подошёл ближе, впервые за вечер нарушая чёртову дистанцию.

— Я побуду психологом для тебя, Патаки, но… ты же знаешь, что иногда нужно просто оставить прошлое позади. И жить дальше.

Хельга отвела взгляд, но не отстранилась. Сид сделал ещё шаг вперёд и коснулся ладонью её лица.

Она могла быть какой угодно: невзаимно влюблённой, опустошённой, растерянной. Она могла сколько угодно искать тепла и понимания — и натыкаться лишь на чью-то грубость. В её хорошенькой головке могло болтаться какое угодно дерьмо. Но красивые девушки с пухлыми розовыми губками никогда не приходили в гости к Сиду Гифальди просто так. И уж тем более — никогда просто так не уходили.

Они целовались долго и без всякой страсти — скорее даже механически, просто чувствуя, что так надо. Рука Сида заученным движением скользнула под тонкий джемпер, нащупала застёжку бюстгальтера.

Хельга мягко опустила голову, отрываясь от его губ.

— Сид, — тихо произнесла она.

— Что такое?

— У тебя есть ром и кола? И ещё…

Хельга запнулась. Сид обхватил двумя пальцами её подбородок, развернул к себе её лицо. В глазах поблёскивали, дрожа, полупьяные слёзы.

Хельга прошептала одними губами:

— Пожалуйста.

И Сид не смог ей отказать.

***

Утром они проснулись и разъехались по своим делам: Хельга — в офис, Сид — в «Сансет Армз», руководить ремонтом. Ночью она кричала, звала его Арнольдом и говорила порой такие вещи, от которых Сиду становилось не по себе — уж слишком это было… интимно; но всё, что могло её выдать после пробуждения, — огонёк разочарования и грусти, мелькнувший на секунду в её глазах, когда Сид сказал «Доброе утро».