— Равно как и ты…

— Тебе не понравилось?

Что ты, — ответила я, прижимаясь губами к его плечу, — очень понравилось. И я, действительно, готова была орать благим матом, что меня насилуют, пока ты не стал собой. А тебе позволено все.

— Так уж и все, — он саркастично улыбнулся.

— Абсолютно все!

— В таком случае как-нибудь ещё сыграем?

— Конечно!

Через час объятий и попыток уснуть, я все же отправила его на его полку. Под утро же я начала мерзнуть и крутиться и тут он, как-будто ждал этого момента. Он молниеносно скользнул ко мне под простынь, обнял меня, прижал к себе и зашептал:

— Это что-то невозможное! Я не могу спать без тебя. Особенно если мы находимся в одном помещении, а прикоснуться к тебе я не могу. Я ворочался всю ночь. А под утро приоткрыл окно, чтобы был повод согреть тебя.

— Коварный! — мне тоже плохо спалось без него. Для себя я уже давно выделила параметры, по которым я понимаю — мой человек или нет. Один из таких параметров — совместный сон. Мне нужно было всегда очень много ночей, чтобы привыкнуть спать с человеком в одной кровати и высыпаться. С ним же это было молниеносно. Как будто я просто вернулась домой.

Феодосия встретила нас жарким летним зноем. Обливаясь потом в копейке, мы доехали до пансионата Феодосия. Поскольку мы теперь имели полное право проживать в одном номере, нас поселили в двухкомнатный люкс советского розлива.

Как он и обещал, каждый вечер, возвращаясь после смены, он, придирчиво считал мои веснушки, а потом осыпал их поцелуями. Иногда мне доводилось присутствовать на съемочной площадке. Стоять где-то с краю. Фотографировать и чувствовать себя частью процесса. Омрачился феодосийский период только моей жесточайшей простудой. Я лежала пластом несколько дней. Я даже порывалась отселить своего мужчину, мотивируя тем, что он может заразиться, но он и слушать об этом не хотел. Так мы прошли боевое крещение высокой температурой, спутанными волосами и лающим кашлем. Но самым неприятным было то, что через день его мучали головные боли. Больше нельзя было тянуть. И, как только, закончился первый блок съёмок на натуре, мы вернулись в Москву для собеседования в посольстве Израиля и на Лубянке. Да, о времена, о нравы. Естественно, собеседования прошли успешно и мы, вчетвером, обладатели синих дипломатических паспортов, покидали Родину из Шереметьево 2. Нас ждал Израиль, Штульман и Катц. И операция. Да, это было испытание для нас всех.

========== Глава 17. «Земля обетованная». ==========

В Израильском аэропорту нас уже встречала Ирочка. Она привела нас на парковку и мы загрузились в минивэн. Уже в пути Ирочка сообщила нам, что мы сегодня ночуем в Тель-Авиве, а завтра, рано утром, за нами придёт машина и отвезёт нас в клинику Штульмана и Катца. На самом деле это было прекрасное решение — долгая дорога утомила родителей моего мужа. Да и он сам плохо скрывал свою нервозность. Поэтому идея просто выдохнуть в другой стране, посидеть вечером за столиком уличного кафе, представлялась очень и очень удачной. Впрочем ВиктОр всегда все продумывал до мелочей. За это его любили, боготворили и боялись. Панически боялись. Виктор был суров, но справедлив. Не прощал предательства. Уничтожал тех, кто продавал свою совесть. Он всегда говорил, что он не судит. Никогда и никого. Что самый главный судья для любого человека — это его совесть. А если совести нет-то это и не человек тогда. И даже не камень, ведь, как известно, у камней есть и разум, и совесть и память.

Родители отдыхали в своём номере, мы в своём. Нас поселили в небольшом семейном отельчике на окраине Тель-Авива. Владельцем был потомок русских эмигрантов первой волны. Он сносно говорил по-русски, но не знал ни моего мужа, ни его родителей. Однако, узнав, что я работаю с Виктором мы, молниеносно, стали ВИП персонами. Нас накормили вкуснейшим обедом, предоставили лучшие номера и сказали, что платить не нужно — все уже оплачено.

Мой мужчина сидел в плетённом кресле на огромное террасе. Окна выходили на сад. Был самый разгар дня. Воздух вибрировал от жары. Пахло морем и цветами. Мой мужчина курил с закрытыми глазами. Я села рядом и коснулась его руки. Он сжал мою кисть и, не открывая глаз, заговорил.

— Вот ведь интересная штука — несколько дней назад мы с тобой тоже были на море. Тоже было жарко. Тоже цвели цветы. В нашем номере тоже был балкон. Тоже, где-то вдали, слышался крик чаек. Но здесь все по-другому. Другое ощущение. Что это?

— Это запах свободы.

— Как ты могла запах свободы Испании променять на затхлость Советского Союза? Что могло заставить тебя вернуться под колпак???

— Ты…

— Я? — он открыл глаза. Я кивнула, — Ты променяла Европу на меня?

— Ну, если быть точным, Кубу, но да.

— Как?

— Что как?

— Прости, я плохо понимаю. Как можно было свободу променять на какого-то актёра.

— Не на какого-то, а на тебя!

— Разве это что-то меняет?

— Всё!

— Опять не понимаю, извини.

— Ты-это самое ценное и прекрасное что со мной случалось в жизни.

— И неужели ты не жалеешь?

— Более того, если бы мне ещё раз предоставили возможность выбора, я бы снова выбрала тебя.

— Но если бы, вдруг, гипотетически, тогда, в гримерке, не проскочила бы искра — ты бы все равно не жалела?

— Нет! В любом случае стоило попробовать.

— Такими темпами я возгоржусь.

— Не получится. Это чуждо твоей природе.

— Пожалуй ты права. Знаешь, я бывал за границей. Даже в Америке. Но там не было ощущения свободы. Нам показывали страну дозировано. И только отдельные моменты. А тут мы сидим на террасе своего номера и создаётся ощущение, что мы абсолютно свободны. И дышится даже как-то легче. И думается. И любится, — он испытующе посмотрел на меня.

— Тебе хорошо?

— Очень, — и он начал целовать мои пальцы, — Я абсолютно счастлив!

Вечером мы, вчетвером, вышли на променад. Нашли уютное кафе и сели в нем с бокалом вина. Поужинали мы в отеле, а сейчас хотелось просто пить вино, курить и созерцать. Однако напряженность все же не оставляла нас. Мы все страшно боялись того, что скажут после обследований. Поэтому говорили мы мало. Но по глазам его матери я видела, что она оттаивает. Была ли виной этому благодарности или то, что она видела как счастлив ее сын — сказать сложно. Но факт оставался фактом-в ее отношении ко мне наметилась оттепель. Пока едва ощутимая, но это уже было лучше, чем ничего.

Часов в десять по местному времени мы разошлись по номерам. Машина за нами придёт в девять утра. Нужно было отдохнуть и морально подготовиться к клинике. Даже я не знала, что нас ждало. Да, я безмерно доверялась Штульману и Катцу. Я видела, какие чудеса они творили, но я все же была человеком и ожидание законов Мёрфи в действии предательски выползало наружу в самый неподходящий момент.

Мы приняли душ и легли в кровать.

— Прости меня, — нарушил он ночную тишину.

— Простить? За что?

— Я не хочу сегодня секса. Не обижайся. Я очень волнуюсь.

— Я все понимаю. Обнимешь меня?

— Конечно!

— Я так тебя люблю… похоже я повторяюсь.

— Повторяйся. Пожалуйста, повторяйся как можно дольше! — прошептал он, целуя меня в макушку.

— Я люблю, люблю, люблю, люблю тебя, — всхлипывала я, уткнувшись в его грудь.

— Ты плачешь, — он пытался в темноте рассмотреть мои слёзы.

— Нет… если только чуть-чуть… это нервы…

— Понимаю. Давай я тебя обниму ещё крепче. И эти объятия станут нашей охранной грамотой — пока мы вместе с нами ничего не случится. Ничего плохого.

— Давай, — я жалась к нему, понимая, что мы выходим на финишную прямую в наших отношениях, в моем задании. Да и неожиданная догадка о возможной беременности замаячила где-то на периферии зрения. Это было волнующе, но предельно опасно. Я решила, что как раз у Катца и обследуюсь. За компанию…