— Капитан, дрова кончаются.
Бобров вслушался, опустил взведенный арбалет и заржал.
— Конец, — прохрипел он, давясь смехом. — Приплыли.
Капитан, забыв, что он моряк, смачно выругался как какой-нибудь сугубо сухопутный извозчик.
— Стоп машина, — приказал он. — И гасите котел.
Потом с сожалением посмотрел на избиваемый корабль, который медленно дрейфовал в сторону материкового берега.
— Может на абордаж его взять? — предложил азартный Серега.
— Да ну его, — вынес вердикт Вован. — Если только стрелы собрать. Впрочем, к Аиду их, — и зычно крикнул. — Прекратить стрельбу! Уходим! Команде, распустить паруса!
Паруса заполоскали, потом надулись и «Трезубец» медленно стал отходить от почти раздолбанного персидского корабля. А на нем из люка боязливо высунулась голова без шлема и посмотрела ему вслед. Человек не решался выбраться на палубу, пока «Трезубец» не отошел настолько, что стал незаметен на фоне берега. И только тогда он и еще несколько человек выползли из люка и долго еще посылали проклятья вслед страшному кораблю.
Серега, отойдя к релингу, ослабил тетиву арбалета и меланхолично пробормотал:
— А-1, А-2, А-3.
— Убил, — сказал расслышавший его Бобров.
— А Б-1, Б-2, Б-3, — повернулся к нему Серега.
— Только ранил, — вздохнул Бобров.
Приткнувшись к берегу Малой Азии далеко за городом Галикарнасом «Трезубец» пополнял запасы топлива. Вся команда, включая и воинов была задействована в аврале. Корабельный тузик шнырял между берегом и бортом, подвозя все новые охапки поленьев. Бобров, распоряжавшийся на берегу, приказал завалить здоровенный ливанский кедр, прикинув, что уж его-то точно хватит на вполне приличный морской бой. Его всякий раз пробивал смех, когда он вспоминал лицо капитана при словах «дрова кончились». Лицо было озадаченным и одновременно обиженным.
Дерево рухнуло с громом и треском. На ствол в полтора обхвата набросились сразу две пары матросов с двуручными пилами (предусмотрительный Вован, правильно понимая обстановку, не рассчитывал получать в портах готовое топливо и поэтому имел на борту средства для его заготовки). Полетели опилки. Откатываемые чурбаки переходили уже к солдатам, которые разделывали их на аккуратные полешки. Остальные таскали дрова к лодке, возили их на борт и перегружали в трюм.
Дерево, кроме веток, ушло на дрова всё. Куча поленьев громоздилась на палубе, превратив «Трезубец» в дровяную баржу. Капитан посмотрел на это безобразие и приказал убрать все дрова в трюм. В результате во всех кубриках и каютах появились свои поленницы. Капитан демонстративно разместил у себя не меньше чем полкуба. Бобров чертыхался, когда поленья во время качки стали ездить по каюте по совершенно непредсказуемым траекториям и, просыпаясь от грохота, клял капитана последними словами. Самое интересное, что капитан, запасшись дровами, весь путь до Афин проделал под парусами.
В Афины решили зайти потому, что Бобров жаждал довести до логического конца дело с обнаженной Афродитой. Ведь если на Косе скульптуры Афродиты работы Праксителя не было, значит, не было ее и в Книде. А если ее не было ни там, ни там, следовательно, скульптор ее еще не закончил. И отсюда вытекает, что она должна находиться в его мастерской. А дальше путем несложных построений Бобров пришел к выводу, что надо плыть в Афины, потому что мастерская Праксителя в этот период находится именно там. И свою мысль донес до публики.
Публика, надо сказать к инициативе отнеслась довольно прохладно. Нет, в Афины все зайти были не прочь. Как-никак столица античного мира. Когда еще сподобятся и сподобятся ли. А вот искать мастерскую в большом городе, да по жаре ради сомнительного удовольствия лицезреть недоделанную Афродиту — увольте.
— Варвары, — сказал Бобров, вложив в это слово всю глубину презрения.
— Да ладно тебе, — лениво сказал Серега. — Еще скажи, скифы, мол, и эти, как их — азиаты.
Однако, женская часть пассажиров корабля Боброва с энтузиазмом поддержала. Девчонки, наслушавшиеся от него о восьмом или девятом чуде света, жаждали это чудо увидеть и, если повезет, обмерить, чтобы потом прикинуть — подходят они под греческий идеал или же им надлежит, предварительно посыпав голову пеплом, удалиться куда-нибудь за край Ойкумены. Потому что, к примеру, Бобров вряд ли будет любить девушку, которая с Афродитой или, если ходить поближе, с Фриной и рядом не стояла. А с Боброва станется взять себе эту Фри ну. При его-то внешности и богатстве.
Вобщем и Златка и Дригиса и боялись и надеялись. Но для этого надо было сначала попасть в Афины.
Вован, который успел изучить Эгейское море, как свою каюту, вывел их к Пирею словно по ниточке. Ошвартовавшись в гавани, забитой кораблями и вызвав законный интерес профессионалов, Вован отпустил часть команды развеяться в портовой таверне, а воинам велел держать ухо востро. Но пообещал, что отпустит их перед уходом. Вован не собирался здесь задерживаться больше чем на пару суток и воины, узнав это, не роптали.
Бобров с девчонками тут же засобирались в город. Тащиться из Пирея в Афины между длинными стенами пешком по жаре, да по ослепительно белой дороге смелых не нашлось. Тогда увязавшийся с ними Серега, сказавший, что после косовского храма он их одних никуда не отпустит, отошел и минут через десять вернулся с каким-то унылым горожанином, влекшим в поводу запряженного в тележку серого ослика. Бобров засомневался, что столь хрупкое на вид животное способно увезти такое количество народа, но его успокоили, сказав, что этот осел и не такие грузы возил.
Бобров с сомнением уселся на краешек повозки, усадив рядом Златку и придерживая ее за талию, чтобы, в случае чего, сразу сдернуть на землю, горожанин огрел осла виноградной палкой вдоль хребта, тот напрягся и тележка неожиданно со скрипом покатила.
До города они добрались примерно через полчаса, упрев даже в своей легкой одежде и почти ослепнув от сияния стен и дороги.
— Пирейские ворота, — равнодушно сказал возница.
Ворота, прямо скажем, не впечатляли. Они, конечно, были посолиднее херсонесских, но все равно больше приличествовали какой-нибудь деревне, чем столице мира. Сразу за воротами начиналась неширокая улица, застроенная с обеих сторон небольшими домишками типично греческой архитектуры, когда наружу выходят только глухие стены.
Серега, только что расплатившийся с возницей, достал из сумки еще один обол.
— Что за улица? — спросил он. — И куда ведет?
— Так, Пирейская, — удивился возница.
Мол, стыдно не знать таких простых вещей. Варвары что ли? Впрочем, вглядевшись, возница помягчел и добавил:
— Улица идет к Афинской агоре, оставляя справа холм Ареопаг, а слева Нимфей.
Сказав, он посчитал это достаточным и замолк. Но Серега был настойчив. Он извлек из сумки еще один обол.
— А вот скажи-ка мне, любезный, — начал он вкрадчиво. — А знакомо ли тебе такое имя — Пракситель?
Возница вытаращился на Серегу с нешуточной обидой.
— Ты что же думаешь, чужеземец, что я могу не знать лучшего художника Афин? Или ты судишь исключительно по внешнему виду, и полагаешь, что таким беднякам как я неведомо чувство прекрасного?
Серега тут же отработал назад и стал уверять мужика, что он вообще ничего такого в виду не имел, а вот насчет лучшего художника слышит впервые, так как ни одну из его работ не видел, но очень хотел бы увидеть, потому что слухом земля полнится. Афинянин, забыв про обиду, благосклонно кивал на эти Серегины речи. Видя это, Бобров включился в Серегин монолог, заявив, что они несчастные провинциалы живущие вдали от цивилизации у себя на севере Понта Эвксинского очень ценят такой вид искусства как скульптура. Однако, к великому сожалению всех ценителей, художники у них такие, что в их произведениях с трудом можно отличить мужчину от женщины.
Этим он афинянина просто добил. Тот принялся хохотать, повторяя:
— Невозможно отличить мужчину от женщины. Ха-ха-ха. Так ведь у мужчины пенис.
