Семён зачерпнул берестяным черепком воды, напился. Утирая губы рукавом, ответил:

– Ну и сходи или сбегай. Я пока старый шурф добью, крепы поставлю. На цельный день работы.

– Управишься?.. Опеть же бадью подымать надо. – Василий, отминая бороду, покосился на жену. – Кто ворот крутить будет? Медведь развя.

– Пошто медведь? Сам справлюсь. А с тобой на гольцы сходить – день потерять.

– Верно. День нонче дорог, – подумав, согласился Василий. – Копайся. Волка ноги кормят, копача – фарт. А ты фартовый. – Усмехнулся. – А вот охотник из тебя никуда-а… Устя, собери-ка мне чего пожевать, да домовничай тут. Печь дымит – обмажь, в яру закопушка с доброй глиной, шмутьё перестирай. Не тебя учить, сама знаешь.

Устя молча кивнула, подхватила с пола чугунок, сунула в печь.

– Ай язык отнялся? – построжал Василий.

Устя неловко повернулась на голос, толкнула скамью. Бадейка с водой опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.

– Но-о, халда комолая! – выдохнув дым, ругнулся Василий. – Не брюхатая, чай! – Стряхивая воду, он забухал об пол ичигами.

Устя сцапала бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, подгрёб рукой мешочек с круглыми пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:

– Первая-то баба, водимая, куда проворней была. – Горестно покачал головой. – Была-а, да не побереглась, да-а.

– Что так? – Семён тоже подсел к столу. – Сплошала в чём?

– Спло-ша-ла. – Василий заросшим лицом нацелился в пустой угол и, собрав прокуренные пальцы в щёпоть, обмахнул себя широким крестом.

– Случай какой был неловкий? – участливо сунулся к нему Семён, но Василий перевёл на другое.

– На поминках вывякивал чё, помнишь?.. Кому должон-то?

– Пьян был, невесть что молол, – отвернулся Семён. – Про то забудь.

– Это можно, – тряхнул патлами Василий. – Только я никак в толк не возьму – пошто в глухомань нашу забрёл. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?

– Неволя, верное слово. Со Смоленщины я, на землице в Сибири осесть думал, а приехал – шиш. Наделили землёй, верно, да гольной тайгой. В первый же год, кто со мной прибрёл, вымирать начали, пухли с лебеды, покорчуй-ка её, тайгу-матушку. Ну и тягу от жизни такой кто куда. А я вот сюда забрёл.

– Брешешь, но складно. – Василий полез под рубаху. – Да я и не пристав какой. По мне работай – и ладным будешь. – Царапая спину, скособочился. – Заповеди чти, – кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой свежей воды, – не блуди, чужого не промышляй.

– К чему ты? – Семён опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.

– А к тому, – остро наблюдая за Семёном сквозь узкие, отёчные щелки, обьяснил Василий. – К тому, чтоб спокой был промежду. Тайга тут, а она, хоть и тёмная, ясное уважает, светло чтоб ей.

Завтракали варёной рыбой с грибами. Устя подала каждому по узелку с привизией, и Василий с Семёном вышли из зимовья.

Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветерком.

– До первого отвилка провожу, – решил Василий. – Лошадёнка повадилась туда ходить. Солнечно там, да и трава погуще, посолонее. – Он прищурился. – Эвон куда поднимусь. – Показал на далёкую гору с белой нашлёпкой снега.

– Далече, – прикинул расстояние Семён. – К вечеру разве доберёшься.

– Но-о, паря! Сразу видно – не таёжка. К вечеру дома буду. – Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: – Мошка зверя жрёт, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает. – Хмыкнул, покрутил головой. – Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдёт, дерева когтит, остерегает другого: моё, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. – Василий оглянулся на зимовье. – Вот и пример тому. Сидит человек себе али что, а деляна эта его, – хлопнул рукой по еще свежему столбику, вкопанному в двухстах саженях от жилья. – Для Усти отвёл, в пае баба. Твой чуток повыше.

Они шли вверх берегом речки.

– Во-о-от язви его, – шепнул Василий и остановился. – Глянь, какой дурак стоит… Да эвон же, эвон на струе!

Семён как ни пытался разглядеть что-либо – не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял: рыбина.

– Надо будет морду поставить, – оглядывая плёс, решил Василий. – Давненько ленком не баловались, знатная рыбёха. Видать, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький ленок.

– Чью морду-то ставить? – не поняв, ухмыльнулся Семён.

– Чужой-то тут откуль быть? Свою. Морда, она морда и есть. В Расее ещё корчагой зовут.

– А-а… – Семён ногой отбросил камешек в речку. – Корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.

– Чудно али нет, а добычливо. – Василий поправил ремень кремнёвки. – Я тут перебреду. – Он поддёрнул голенища и, буровя коленями воду, побрёл к другому берегу.

Семён подождал, когда Василий выбредет на песчаный обмысок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.

Устя кончила постирушки и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке – вверх ли, вниз ли глаз не кинуть – катаются по воде жаркие слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.

Сидела она на плоском камне, растирая настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда тёмные, потаённые глаза Усти сейчас, подсвеченные снизу водой, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветерок посдувал тряпьё на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижно. Со стороны посмотреть – нежить нежитью.

Уже солнце пошло на другой перегиб, но всё еще высоко над головой жарит. Устя поднялась с камня, обдёрнула подоткнутую юбку, и как была, босиком пошла вверх по реке от зимовья.

Семён выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая верёвку, он отвёл бадью в сторону, опрокинул. Надо было Степану опускаться в шурф, нагребать породу для нового подъёма, но он стоял спиной к Усте, медлил.

Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, потную спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.

– Зачем пришла? – хриплым от долгого молчания голосом спросил Семён. – Велено дома быть. А ну вернулся… муж?

– Да не муж он вовсе. – Устя задышала ровнее. – Знаешь ведь… Али не радый мне? – Она стянула с головы платок, стала обтирать Семёнову спину.

Семён вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от её пальцев, он обшаривал глазами просветы меж сосен. Крепко засел в нём образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремнёвки.

– Уходи, – попросил. – Уйди от греха.

– Не гони, – вздохнула Устя. – пришла ведь. Сама. – Улыбнулась ясно. – Сон вижу который день одинаковый. – Взяла за руку, развернула. – Не простой сон-то, Сеня. Господь, знать, так уж велит. Сядем давай, отдохни.

Она опустилась на горку вынутой породы, потянула его к себе.

Он сел рядом. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:

– Что Он велит, Господь-то? – Сухо сглотнул. – Какой сон твой?

– Нас хорошо-о вижу, – не опуская его руки выдохнула Устя. – К добру это. – Зашептала горячечно, как в бреду. – Сбежим, Сеня, вот теперь, сразу! – Оглянулась кругом, потемнела лицом. – Си-ил не стаёт терпеть его, постылого. Убьёт он меня… И тебя, если вот так застанет. Не впервой ему. Жену свою, венчанную, на покосе вилами запорол. Бежим!.. Люб ты мне.

– Ну, я ему не баба, со мной ему того, – хмелея от её слов, заговорил Семён. – Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.

– Боюсь я! – Устя сомкнула руки на шее Семёна, стиснула отчаянно. – Уведи ты меня от лешего этого. Ну, что тебе тут надо? Золота? – Засмеялась невесело. – Да бог с ним совсем! Ты сильный. Наживём добра и так, на людях лишь бы.