– Не-е-ет. – Семён заводил русой головой. – Прибёгом мне на людях не жить. Кому ни лень, всяк палкой кинет, а то к околоточному: имай, беглай!.. А здесь я вольный казак, себе хозяин.

– Ой, сбежим, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. – Устя отчаянно поймала горячим ртом вялые губы Семёна.

Солнце еще долго цеплялось за гольцы, но упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью по самые гривы налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.

– Стемнеет скоро. – Семён встал на пьяные ноги. – Идём.

– Сейчас! – обрадовалась Устя. – Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведём, лошадь выведет. – Она торопливо упрятывала волосы под платок. – На реке плот свяжем – и на низа.

Семён поднял рубаху, встряхнул.

– В зимовье идём, – сказал властно. – Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой – к любому замку отмычка. – Подумал… – Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно? Айда!

– Чего же ты, а-а? – потускнев от его слов, тихо спросила Устя. – С Василием встренишься – не отпустит, изнурный. И золота не даст. А добредёт умом до греха нашего – захлестнёт или ночью удавит. Кто ты ему? Чужедальний!

– Ну-тко… – Семён за подбородок приподнял Устину голову. – Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.

– Да бог с тобой, – откачнулась Устя. – Может, догадка у него, а я – что ты!

– Ну и ладно. – Семён утёр лоб. – Я ему не крепостной. Спустимся отсюда, ты меня у зимовья подождёшь. Я скоро с ним отговорю.

– А меня спросит?

– Отвечу, не печалуйся.

Семён натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.

– Жди тут, – приказал Семён.

Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, обречённо глядя вслед Семёну, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.

В зимовье было пусто. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семён добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол и оно мокро шмякнуло.

– Уже наработался? – спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружьё.

– Пришел, – отозвался Семён.

Василий устало опустился на порожке, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.

– Помоги, – попросил, – ухайдакался до морока.

Семён взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди густо набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, скосил глаза: на полу, в чёрной с глянцем лужице, лежало огромное стегно сохатого.

– Повесь на ветерке, пусть обыгает. – Василий кивнул на ичиг в руках Семёна. – Устя где?

– Должно, где-нито здесь, – дрогнул голосом Семён. – Я сам только заявился. – Он стал протискиваться в дверь мимо Василия.

Василий плечом к косяку припёр его.

– Брешешь, – обронил он мрачно. – Сказывай, где.

– Жена твоя, ты и следи! – огрызнулся Семён. – Отвались, дай выйти-то.

Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семёна в глубь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семён бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, в ползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.

– Где баба? – потребовал Василий. – Говори ладом.

Яркими от пламени лучин глазами Семён остановил Василия, прохрипел:

– Отдай мою долю, ухожу я!

– Вона как – долю? – Василий скривил лицо. – А может, две? Может, и Устинью впридачу жалашь, сшушукались? – Он наложил лапищу на грудь Семёна, сгрёб в горсть рубаху, встряхнул.

Болтнулась, как неживая, голова Семёна, лопнула на спине ряднина. Василий рванул ещё, и лоскутья её остались в его кулаке.

– А вот твоя доля! Так голым и пущу. – Мотнул головой на выход. – Вали, рявкни ко мне Устю.

Семён безвольно пошарил ладонями по голой груди и, горбатясь, поволочил ноги к дверям. Оставшиеся целыми рукава, как крылья у подбитой птицы, висли до пола. Заметив в углу ружьё, он было приостановился.

– Шагай, не балуй! – предупредил, усмехаясь, Василий. – Да и холостое оно. Там медведь конягу задрал, но и я не здря стрелил. Мясо есть будешь.

Густо проклюнув небо, звёзды слёзно мигали, подрагивали. Устя сидела в полосе лунной дорожки и, обхватив колени, глядела на другой, тёмный, берег, ждала. Заслышав шаги Семёна, оглянулась, выпрямилась радостная.

– Ты это… Не сиди тут, – остановившись поодаль, тихо и виновато проговорил он. – Иди-ка домой. Сам зовёт.

Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки похватала с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.

– Не подумай чего, – поспешая следом, бормотал Семён. – Задумка есть у меня. От своего не отступлюсь.

Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:

– Ка-за-ак! – Плюнула. – Вольный! – Глянула на Семёна, и не было видно глаз её.

– И вольный! – ловя её руку, шепотом вскрикнул Семён, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошёл в зимовье, прислонился к косяку.

– Где пропадала? – спросил Василий, щепая лучину огромным ножом.

– Да вот же. – Устя протянула стираное. – Пропучкалась дотемна.

Он вгляделся в неё, приказал:

– Ужин готовь. – Мотнул патлами. – Жарь, парь, не скупись.

Устя метнулась к мясу, присела возле.

– Счастье-то! – притворно радуясь, всплеснула руками. – А то и кормить не знала чем.

Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил его на руки Усте. Она поймала его, метнулась с пола к печи.

– Лучины нащепай, да поболе. – Василий протянул нож Семёну. – А ты, – зыркнул на жену, – рубаху подай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался? С медведем ворот крутил небось, да не поделили чего там.

Редкозубо улыбаясь, Семён взял нож, уселся на лавку, зажал меж ичигами полено. Испытующе глядя на него, Василий царапал в бороде. Шумным выдохом опрастал грудь, вслух подумал:

– Мясцо на сук подвесить, пусть обыгает.

Легко поднял стегно, ногой расхлобыстнул дверь. Когда его спина заслонила проём, Семён вспрял на ноги, откачнулся назад и, запустив в неё нож, другой рукой нечаянно ударил по светцу. Темень хлынула в зимовье, ослепила, но чётко прослышалось, как что-то тяжелое свалилось на пороге. Дыша взахлёб, Семён ждал, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать её, но язык связало сушью, прилепило к дёснам. Потный от навалившегося страха, он, обдирая спину о шершавые брёвна, сполз на пол, затаился.

Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проём, и Семён обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него. У печки, одеревенев с ночи, стояла, запрокинув голову, Устя.

– А-а-а! А-а! – потерянно, по-заячьи, завскрикивал Семён и на коленях заелозил к нарам.

Опершись руками о косяки, Василий поднялся, взял ружьё, вышел. Из лежащего у зимовья комля сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперёд, поднял брошенный Семёном нож, вернулся к двери.

– Ва-а! Васи-илий! – жамкая руками подол задранной юбки, захныкала Устя. – Не убива-ай!

– Ополоумела баба. Воды испей. – Василий топорищем ткнул в бадейку. – Охолонешь, дак, – глянул на чугунок, – накорми, что ли. – Повёл глазами под нары. – А ты вылазь. На Страшном суде с каждого свой будет спрос. – Поиграл желваками. – Живой нужен ты мне.

Он ушёл в тайгу, спрятал ружьё и топор, вернулся. У растопленной печи суетилась всё ещё бледная Устя. Семён с опущенной головой сидел на нарах. Завидев на пороге Василия, он тихо опустился на колени.

– Дак простил, братан? – Семён ногтями вцепился в грудь, всхлипнул. – Собакой тебе буду!

– Ну-у… – Василий приузил глаза. – Ежели еще прокудить станешь – чулком выверну и под торбу приспособлю. – Он начал стягивать с себя заскорузлую от крови рубаху.