- Убирайся! Уходи! Что ты ко мне привязался? Ну, уходи, тебе сказано. Люди топятся в одиночестве.

Боба закрыл голову руками и удрал в кусты.

Ольга села на парапет. Посидела немного пригорюнясь и позвала тихим печальным голосом:

- Боба, а Боба!

Боба стоял за кустом.

- Боба, а Боба! - еще раз позвала Ольга.

Молчание.

Гранит, синеватый с розовым, еще сохранял тепло. Вода в реке густого синего цвета. На ней листья красные и оранжевые.

- Пора, - сказала Ольга, растерянно шмыгнув носом. Она встала на парапет, посмотрела в воду. - Вода, почему ты молчишь? А собственно, почему ты должна со мной разговаривать? С предателями не разговаривают... - Ольга руки раскинула - ей, наверно, казалось, что именно так, с раскинутыми руками, топятся люди.

Боба за кустом заплакал, как грудной ребенок. Он захлебывался от горя. И утешал себя старушечьим голосом:

- Не плачь, не рыдай. Ты мое дитятко. У маленького животик болит. А мы ему молочка дадим.

Ольга села поспешно, ноги свесила и, когда плач утих, почесала одной ногой другую.

- Не дают спокойно утопиться, ходят тут, будто другой дороги им нету... Туфли я, пожалуй, оставлю. Они еще совсем новые. - Ольга сняла туфли, обтерла с них пыль носовым платком, заодно нос вытерла и поставила туфли на парапет. Встала во весь рост...

Птицы над ее головой примолкли, оцепенели от жгучего любопытства. Кроме вороны...

- Прощайте, деревья. Птицы, прощайте. Вы меня никогда не презирали. Если разобраться, вы тоже рыжие. Вас тоже многие обижают. И ты, камень, прощай. - Ольга нагнулась, погладила теплый камень-гранит, отполированный многими прикосновениями. - Ну, а теперь пора. Еще раз прощайте. - Ольга руки раскинула...

Боба за кустом взвизгнул и засмеялся.

- Нетушки, нетушки, - затараторил он, как пятиклассница, у которой есть что сказать подружкам по большому секрету. - Нетушки, и не спорьте. Она сама мне сказала, что ей Танька сказала, а Танька слышала в щелку... Ха-ха-ха... Хи-хи-хи...

Ольга опять села.

- Бегают тут. Ходят всякие. Эй вы, уходите отсюда! - Она подождала, пока смех замолк. Повздыхала досадливо. - Свитер я тоже оставлю. Это хорошая вещь. Мне его мама вязала. Кому-нибудь пригодится. - Ольга стащила свитер, положила его рядом с туфлями. Встала, руки раскинула. - Прощайте, деревья. Листья, прощайте...

Боба за кустом в один миг скинул кеды и куртку. Напружинился весь.

- И вы, птицы, прощайте... Почему вы молчите? Вам противно со мной разговаривать? - Ольга почесала затылок, поежилась. - Холодно...

Ворона снялась с дерева, полетела в другую часть парка, где карусели.

- А почему я должна топиться? - сказала Ольга. - Если я утоплюсь, все будут ахать и охать, станут жалеть бабушку. Старуха Маша скажет, что я вся как есть в рыжую Марфу. Боба скажет: "Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно". Зачем это я должна топиться из-за дураков? - Ольга сунула руки в карманы.

Птицы над ее головой запищали - принялись спорить, права Ольга или не права. Некоторые щеглы даже подрались между собой.

Боба за кустом досадливо крякнул.

- Такой был случай прославиться, - сказал Боба.

Раздался свисток, и на аллее появился милиционер, он же шут (дядя Шура).

- Что здесь происходит? Прекратить! Я вам сказал, прекратить стоять близко к воде! Нельзя вас оставить одних ни на минуту. Что это вы тут разделись?

- Что, и раздеться нельзя? Может, мне жарко.

- Не может быть жарко, потому что сегодня не жарко.

- Может, мне изнутри жарко.

- В таком случае вызывают врача, а не раздеваются возле самой реки.

- Не нужно врача. Никого мне не нужно. Может, я искупаться хотела.

- Сейчас же одеться!

Ольга хотела возразить, но милиционер, он же шут (дядя Шура), поднял руку.

- Р-разговорчики!.. Могу я, наконец, иметь личную жизнь?

Боба за кустом второй кед натянул, куртку надел и куда-то пошел, по дальнейшим своим делам. Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи - и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.

- А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, - сказала Ольга довольно ехидным голосом.

- Р-разговорчики! - Шут (дядя Шура) усмехнулся, снял милицейскую фуражку, сел рядом с Ольгой. - Устал я за вами бегать. Иногда очень хочется мне, чтобы все было тихо, спокойно. Чтобы у всех была красивая личная жизнь.

- Тогда зачем вам эта милиционерская фуражка? Может, для страха?

- Для авторитета. Милиционер всегда прав - в этом смысл его должности. Ты заметила - старые милиционеры похожи на генералов. У них жизнь нелегкая. Нелегко человеку, который всегда прав. Конечно, если он это понял.

- Дядя Шура, у вас с собой нет чего-нибудь поесть, а? Я что-то есть захотела.

- Живешь, если есть просишь. Бутерброд с сыром.

- И вы, дядя Шура, поешьте. Я почему-то не умею есть в одиночестве.

Ольга разделила бутерброд пополам.

- Зачем, а? Зачем они мне не верят? - спросила она, набив рот. Разве у меня на лбу написано, что я врунья?

- А разве написано, что ты правдивая?

- Шутите вы, - пробормотала Ольга. - Как же это можно не верить человеку, не зная его?

- А может быть, он мазурик.

- Да, но, может быть, он правдив, может быть, честен. Скажите, с чего мы должны начинать отношения?

- С доверия.

- Дядя Шура, а вы не писатель?

- Ты же знаешь, у меня другая работа.

- А может быть, вы пишете по ночам?.. Дядя Шура, если б вы были писателем...

Шут провел по своим волосам рукой, стали они у него серебристыми.

Он очки на нос надел и состарился.

- Ну?

- ...и вам бы потребовалось вставить в книжку мерзавца, уважительным голосом прошептала Ольга.

- Подлеца?

- Ага... - Ольгин голос задрожал. - Каким бы вы его сделали внешне?

- Я бы сделал его таким... пожалуй, немного усталым.

- Усталым?

- Ну да. У мерзавцев трудная жизнь.

- А внешне?

- Я бы сделал его остроумным. Если подлость не остроумна, она беспомощна. Я бы сделал его обходительным, энергичным и вежливым, кстати. Иначе его слишком легко было бы распознать.

- Я про внешность спрашивала.

- Это и есть внешность.

Они помолчали немного. Ольга дожевала бутерброд, стряхнула крошки с колен.

- Я бы не опоздала к началу занятий, - сказала она. - Но у нас на островах не было погоды. Пурга была. Самолеты не летали... Завтра я приду в школу. Учитель поставит меня у доски перед всеми ребятами. Расскажет им, кто я, откуда. А я буду смотреть в класс и буду видеть, как ребята перешептываются. Буду читать по губам слово "рыжая". Потом кто-нибудь самый смелый скажет громко: "Рыжая!" Класс засмеется. Учитель и я покраснеем, нам станет неловко за чужую глупость... Зачем, а? Почему так?

- Напрасно ты беспокоишься, - грустно сказал ей шут. - Ничего этого не случится. Ты ведь теперь не рыжая. Ты теперь черная.

Ольга провела рукой по волосам и бросилась к ступеням, которые уходили к реке.

- Куда ты? - крикнул шут, в этом крике его прозвучала тревога. Он быстро надел фуражку. - А ну, прекратить!

- Да я волосы вымою, - ответила Ольга снизу. - Пусть другие говорят, что они не рыжие. А я рыжая.

- На, возьми полотенце. - Шут достал из кармана полотенце, бросил его вниз и ушел.

Воробьи прилетели крошки клевать. Они разодрались, как водится. И, как водится, не успели попировать в свое удовольствие: к парапету подошли два бородатых парня с рюкзаками и подвесным мотором "Москва". Они сложили рюкзаки и мотор на траву возле кустов.

- Когда она обещала прийти? - спросил парень, у которого росла черная борода.

- В семь, - ответил другой, с бородкой разноцветной.

Парни уселись на парапет. Одежда у них потертая, будто прошагали они тысячу километров. Косынки на шее, как у туристов сейчас полагается, и шляпы на голове. Кроме всего прочего, была у парней гитара. Парни запели туристскую песню, подыгрывая себе на гитаре.