Чжан Цянь невозмутимо отодвигает клинок в сторону свободной рукой.

– Это для наложницы царя Парканы. Я принес вина!

– Оставь вино и убирайся.

– Это ханьское вино. Мне велено передать из рук в руки. Ты же все выпьешь сам, я знаю.

– Я не могу тебя пустить, раб.

– О, я не просто раб. Понимаешь, я евнух. Лишен мужской силы, так что не представляю никакой угрозы для женщин.

– Сказать-то можно что угодно… – теряясь, ворчит стражник.

Чжан Цян скорбно улыбается и спрашивает:

– Показать?

Охранник морщится и, вгоняя меч в ножны, отступает в сторону.

Чжан Цянь деловито заходит внутрь и видит с десяток женщин, которые с испуганным визгом прячутся друг за друга. Служанки. Ему нет до них дела. За их спинами, в противоположном от входа краю шатра, полог, отгораживающий часть пространства от посторонних глаз, и Чжан Цянь прямиком идет туда.

Вот и она. Девушка неземной красоты, белая, как здешний кумыс; волосы – вызолоченный солнцем колышущийся ковыль, глаза – горные озера, полные неба. И имя у нее неземное: Млада. Ханьцу нипочем не выговорить такого; как он ни старается, выходит: Мелода. И если назвать ее так, нашему уху в ее имени слышится и мед, и мелодия… Это неспроста. Она сладкая, как мед; нет, слаще меда. Она – мелодия.

Кто ее пленил, откуда она взялась?.. Долгая история. Эту историю она когда-нибудь расскажет ему. Когда они оба будут свободны. Женщины любят рассказывать, а девчонки – вообще трещотки, хотя это их совсем не портит. Но не сейчас. Сейчас на рассказы нет времени. Увидев входящего Чжан Цяня, она кидается ему на шею.

– Как тебе опять удалось?

– Сказал, что я евнух.

Она смеется.

И он вторит ей.

– А что? Эта история безотказна. Для них увидеть чужой лотосовый бутон – дурной знак. Поэтому предпочитают верить на слово…

– Предпочитаю видеть, – с бесстыдством безоглядно влюбленной юности говорит она.

Вообще-то сам шаньюй предназначил необыкновенную полонянку в дар одному из союзных владык. Поэтому девочке многое позволено, но и берегут ее как зеницу ока. А девственность ее берегут и вовсе пуще глазу; ведь если потом новый хозяин обнаружит, что товар подпорчен, не сносить голов ни послам-дарителям, ни подарку. Так что даже Чжан Цяню вот это, чего так хотят все мужчины, ни-ни.

В летописях потом напишут, что хунну, пока Чжан Цянь был у них в плену, дали ему, чтобы не скучал, жену, тоже хунну по крови, от которой он успел прижить детей. Если бы летописцы знали правду, они бы поумирали от зависти.

Пой, сердце, пой.

– Мелода…

И произошло то, что раньше или позже не могло не произойти.

Чуть захмелевшая Млада как раз принялась показывать вполне хмельному Чжан Цяню, как в ее родных северных краях танцуют девушки, призывая весну, когда полог резко подался в сторону и в сокровенную часть шатра вошел, сразу остановившись на пороге, Ичисс – один из двух лули-ванов, вельможа, выше которого были лишь два сянь-вана и сам шаньюй. Коренастый, крепкий, мохнатый от полных вшей мехов. Кто знает, что за бес попутал его заявиться сюда ни с того ни с сего; может, сам хотел потискать молодую красавицу, пока перевалы еще покрыты снегом, а может, кто-то донес ему о творящемся непотребстве. Млада будто окаменела; руки ее, воздетые было к потолку шатра, бессильно упали. Сидевший на кошме Чжан Цянь почтительно встал. Лули-ван несколько мгновении озирал происходящее из-под надвинутой на самые брови тяжелой шапки.

– Ты не похож на евнуха, ханец, – наконец говорит Ичисс.

– Показать? – снова пытается сыграть на тех же струнах Чжан Цянь, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Не трудись, – отрывисто бросает лули-ван. – Не рискуй. Со мной мой меч, и, если я замечу что-то лишнее, твоя сказка тотчас же станет былью.

Млада невольно вскрикивает. Ичисс довольно скалится.

– Девчонка знает, что там? – говорит он.

– Девочка просто боится оружия, – простодушно отвечает Чжан Цянь. – Она показывала мне танцы ее народа, а я учил ее танцам Хань, чтобы она могла радовать будущего господина разнообразно.

– Не трудись, – повторяет Ичисс. – Врать ты горазд, но впредь вранье тебе не поможет. Иди со мной. Тенгри ждет тебя, и его уж не обманешь и не обольстишь.

На выходе из шатра Чжан Цянь успевает увидеть, что охранник, столь беспечно пропустивший его внутрь, лежит на земле и кровь еще вытекает из его перерезанного горла. Потом, уже не сдерживаясь, лули-ван пихает Чжан Цяня в спину так, что ханец едва не валится наземь. Ичисс делает призывный знак воинам своей свиты, ждавшим на ветру, обдирающем, как точильный камень, и показывает на Чжан Цяня. Те хватают его и волокут на окраину поселения, к просторному пустырю, где со змеиным шипением летят струи поземки.

Вот и еще один знак богов, еще одно совпадение. По краю пустыря с одинаково понуро опущенными головами стоят на коленях другие обреченные. Чжан Цяня швыряют в конец шеренги – и рядом с ним оказывается еще не старый, но уже седой как лунь ханец. Чжан Цянь будто в тумане, но ханьца он узнает – это один из младших офицеров того охранного отряда, что сопровождал его посольство при выходе за Великую стену. Похоже, и тот узнал посла. Губы его начинают трястись, на глаза наворачиваются слезы.

– Вы живы, господин… Вы тоже все еще живы… вы узнаете меня? Я – Дэ Мин…

– Я не помню твоего имени, но я тебя узнал, – говорит Чжан Цянь.

– Простите… То была измена…

– Я знаю, – говорит Чжан Цянь спокойно. – Много наших еще живы?

– Не знаю, господин… Кажется, всего лишь трое… Кого не убили сразу, те умерли здесь. Великое Небо, как же рад я вас видеть! Хоть перед смертью… Не чужое лицо…

– Я тоже рад, – искренне говорит Чжан Цянь.

И тут же морщится от боли. Его память, словно на степную колючку, натыкается на картину другой казни. В той, прошлой жизни. Когда он, молодой чиновник, только что получивший должность лана, томился без каких-либо конкретных поручений, а его кипучая натура рвалась к подвигам во имя императора!

Цянь крепко зажмуривает глаза, словно пытаясь выдавить шип из своего мозга, но воспоминание становится только ярче.

Еще вчера у этого молодого офицера было имя, подаренное заботливыми родителями. Сегодня он его не помнит, а лишь ползет по топкому болоту мучений, примечая впереди игривые огоньки. Это смерть. Судьба уготовила ему долгий путь к облегчению. Кругом вода и тина, кишащая мучительной болью…

Чжан Цянь сидит на корточках и пытается заглянуть в глаза узника. Его тело закопано в землю, торчит лишь голова, над которой установлено нехитрое приспособление с горлышком, откуда с вселенским спокойствием падают капли ледяной воды. Влага пронзает темечко несчастного юноши. Медленно, с точностью мясника, жидкость отделяет дух от плоти.

– За что его? – Чжан Цянь зачем-то пробует воду на вкус, растирая ее по узловатому пальцу.

– Сбывал шелк нашим врагам.

Старик Ксу за свою долгую жизнь видел, наверное, больше сотни таких смертей, и они не трогают его рыхлое сердце.

– Я знаю его. Мы вместе учились в столичной школе Тай Сюэ. Он не мог. Нужно поговорить с императором!

– Ты с ума сошел? Зачем? – устало зевает евнух. Погода портится, и больные суставы зовут его в кровать.

– Затем, чтобы в следующей жизни не оказаться на его месте!

Чжан Цянь хорошо помнит тот день, когда он воспользовался привилегией лана лично обратиться к императору.

Длинные коридоры с норами темниц и белыми торчащими пальцами хрипящих узников, а потом божественный свет. Солнце будто намеренно расположилось за головой императора ровно так, чтобы слепить его собеседников оранжево-искрящим нимбом с нотками весенних цитрусов. Но у светила есть тень. Это не затмение и не облака. Это Ван Куй.

– Да как ты смеешь? – тень говорит громко, поставленным командным голосом.

– У подножия трона вашего ничтожный Цянь ручается за Мю Цзы! – Чжан Цянь старается не смотреть в бойницы глаз Ван Куя, будто прячась от невидимых стрел. – Я поговорил с приграничными толмачами. Все они в один голос утверждают, что шелк течет к хунну не ручейками, а рекой.