Хоть судьбы наши заурядны
И мэр наш далеко умом не блещет,
Подобно Йейтсу.
Мы знаем, кто мы есть.
В итоге что? Хотел бы знать я?
Византия!
Византия!
И.Х. – лето-29
Кто курил сигары и лакомился эскимо
на веранде
Летом двадцать восьмого и двадцать
девятого,
И пробирался по ночам на кухню из ледника
отведать
Паленого винца из диких виноградин?
Собрание халифов и святых Востока,
Отведавших медовой бабушкиной
Выпечки, свежей, как летнее утро?
Приходило ли им в голову, видящим,
Как я кувыркаюсь на темной лужайке,
Что я есть возрожденный Христос?
Если да, то они промолчали, унеся сию тайну
в могилу.
А между тем я возмужания отважно
дожидался,
Чтобы парочку-другую чудес сотворить:
Уморить всех августовских комаров,
Непостижимым образом сделать ванильное
мороженое
Неисчерпаемым в ледниках бессонными
июльскими ночами,
Чердак от призраков очистить.
О, как бы я стал бахвалиться!
Все мы выросли или состарились, померли
или разъехались.
Как говаривала бабушка:
Никому не живется, как хочется.
Ну а я? Стал я Христом?
Не совсем. Более-менее.
Хотя и поныне бывает, что в три часа ночи
Я ощущаю себя возрожденным Христом.
В студеной, как зима, постели я чувствую
себя, как хлебец на огне, как ковш Святого
Духа.
И я командую комоду: Лети!
А ну-ка, оторвись от пола!
Ладно, тогда хотя бы проползи немного.
Комод – как вкопанный. Ведет себя, как
хочется.
Кричу: Вот черт!
И снова засыпаю я —
Очередной несостоявшийся Иисус.
Чердачное нечто[20]
Спросил я у мамы: Что на мансарде гнездится?
Скорее живое, чем мертвое Нечто таится.
Когда черная ночь сгущает там тьму,
Всякая нечисть затевает возню-кутерьму.
Словно капля отчаянья или лопатою – прах,
Словно похоти вспышка или пригоршней —
страх.
Мне словами не выразить, но высказать —
невтерпеж:
Это – не то паучий след, то ли мушиный
свербеж.
Это снежное сито, хоть в воздухе снег не
кружится.
Хоть света не видно, но тень собралася ложиться.
Это уголь в лотке шебуршит, это балки
скрипучие,
Это дышат кроты и крыльями хлопают мыши
летучие.
Это – насаженных на вертел мечтаний
невыносимые муки,
Я могу лишь сказать, что Некое Нечто издает эти
звуки.
Это звук издает курганов могильных рытье,
Это лес – из воска свечей погребальных литье.
Это выкорм ночного кошмара, разрешение от
слезного бремени,
Это призрак бродячий вернулся из странствий по
времени.
Ветру бездомному запрещено просачиваться
между нами,
Но Некое Нечто нависло, как сгусток, над
нашими снами.
Паутина оборвана и мумия в саван обернута,
Вместо рассвета солнце угасло – все тьмою
подернуто.
Войны старые ткут на челночных станках,
Гобеленные рати обуял древний страх.
Слышишь, знамена полощутся? Осмелишься
посмотреть?
Хочешь, чтобы я этому Нечто имя присвоила?!
Знай же, Нечто, там наверху – это…
Мансарда, где зеленеет лужайка[21]
Мансарда, где зеленеет лужайка, – мирок между
двумя мирами,
Царством погоды-непогоды и царством
плоти-крови и мечтаний.
Задумал зодчий подчинить бег времени неслышный
Ритмам поспокойнее, чем те, что бьются
на улице-реке
Иль на газоне, испещренном собачьими следами.
Здесь давешнее утро разверзает зев,
Когда еще не родились кончина и утрата,
А запечатанный в утробе страх запнулся,
Чтоб выползти, шипя, в другое лето.
Садовник жил когда-то здесь…
Мой дед задумал завести на крыше
Травяное море под стеклянной кровлей…
Приватную лужайку, где каждая травинка —
стрелка,
Секундная, минутная и часовая, горящая на
солнце,
Куда придут мальчишки и собачки резвиться
и озорничать,
С улыбкой.
А живность заурядная тем временем передвигаться
Будет взад-вперед по оживленным улицам внизу.
Вот вечерами поздними иль в полдень
Дед поднимался поиграть в крокет,
Вышагивал между воротцами,
Постукивая разноцветными шарами
И запуская их кометами
Под нашим скрытым небосводом.
На лужайке-мансарде с мастерством
Фанатичным убивал он играючи злую судьбу.
Играя над верхушками деревьев, он, предвкушая
Удовольствие, ставил цели благородные себе.
Чихает смерть? Закупорить затычкой!
А как нагрянет зло, он вызов принимал,
И брался за крокет, сжимая молоток.
Довольно стукать по шарам в потемках,
При свете дня, со свежим взглядом
По солнцу-шару надо бить
Чтоб закружилось пламя
И проиграло Деду —
Чемпиону из чемпионов,
Который вышиб зло из города.
Я вспоминаю другие годы и часы,
Когда просел и пожелтел возвышенный газон,
И, вытеснив цветы, в нем поселились сорняки.
Игры продолжались, пока не минуло мне десять.
Вернувшись, смерть прихватила помрачнее
инвентарь
И победила, с Дедом заиграв по старым,
жестким правилам.
Под июньским полуденным солнцем
В разгар игры крокет прервался.
Мы схоронили Старика, шары, воротца, молотки
На той возвышенной лужайке.
Сколько лет пролетело.
Теперь мы редко навещаем мансардный луг,
Где нужен плуг, чтоб отыскать сокровище его
костей
Или найти старинные забавы, что развлекают
мальчиков на воздухе.
Я знаю лишь, в такие дни
Я слышу его быстрый бег над кронами деревьев,
Откуда дух его рассказывает мне о смысле жизни
С мансарды, где лужайка зеленеет.
Их имена во прахе, а даты жизни заросли травою
Могильщик постарел почти. Но нет,
Он мой ровесник. Только кажется мне старшим
близнецом,
Ибо грех его, по разуменью моему, в рытье
могил. Или – что хуже,
В том, что к погребеньям равнодушен он.
Смерть не занимает его мысли. Он гордится тем,
что служит ей.
Он шляпу ветхую напяливает набекрень,
Он смотрит на тебя, как сквозь оконное стекло.
Тебя не существует.
Вчера, сегодня, завтра – все едино.
Ибо его работе нет конца. Я чувствую некоторую
досаду;
Пришел я разыскать братишку, умершего
до моего рождения,
И Деда, оплаканного мной, когда мне было шесть;
Где прячутся они в барочной этой мешанине с
