Одним из нас двоих стал я.
Где прячется нектар
Еще не открыв глаза, ты знаешь, каким будет
денек.
Накажешь небу, какого цвета ему быть,
Такого цвета оно и будет.
Скажешь солнцу, как сплести свои кружева,
Пробиваясь сквозь листву,
Устилая коврами ярких и темных оттенков
Росистую лужайку,
Так оно и сделает.
Раньше всех проснулись пчелы,
Они уже примчались, и умчались,
И снова прилетели, и улетели в поле,
И вернулись в позолоченной щетине,
Вознагражденные пыльцой,
И в эполетах, истекающих нектаром.
Вы слышите, как мимо пролетают,
Как зависают в воздухе?
И вытанцовывают свои послания,
Чтобы поведать всем, где прячется нектар,
Бальзам, дурманящий медведей и доводящий
их до исступления,
И вызывающий непроизвольное
слюноотделение у мальчишек, и
Заставляющий девчонок выпрыгивать прочь
из своих постелей
И обнажать, в горячем воздухе сверкая,
Свою дельфинью сущность,
Застывшую навечно
На одной-единственной
Волне остекленевшей…
Воспоминание – II
Тропинки опустели, затерялись, заросли травой.
По ним когда-то мы прокладывали путь сквозь
Летние деньки с моим индейцем-братцем
И его трусливою, ленивою дворняжкой,
Что тормошила его летом на рассвете,
А он зевал, распространяя запах газировки
с шоколадом.
Толкуют, будто Время должно остановиться.
Вот оно и стало:
Я старый посетил овраг на той неделе,
Четыре десятилетия спустя,
Со мною Скип, и Том, и Эл:
Колодец изумрудный, но разве кто-нибудь
горланит,
Чтоб эхо разбудить;
Деревья высоки, но разве кто-нибудь качается
на ветках,
Подобно дикарям;
вот облака бегут, протаптывая травяные тропы,
но не мальчишки.
Неужели закатная пора Земли настала?
Оглядываюсь, чтобы окинуть взглядом дома,
и улицы, и город,
И хочется заплакать:
Да почему же нету никого в Овраге, боже
праведный, ну почему?
Никто пещер не роет и кубарем не катится с горы?
Отважные Индейцы не ловят раков,
не мечут копья и не городят запруды?
Но я уже немолод, может быть, мне память
изменяет:
Качели не навешивал и по плющу не лазал я?
О боже!
Мириады летних выходок-проделок!
Здесь мы мочились, выписывая на песке свои
автографы,
И точки ставили над «i».
Здесь под мостом нас дожидался Призрак Оперы
в засаде.
Ночами звездными, охваченные страхом,
Домой бежали мы со Скипом по влажному оврагу,
И улица за улицей, как сумрачное кладбище в кино.
Что? Нет здесь ничегошеньки? Ни воплей,
ни мальчишек,
Ни хижин на деревьях в поднебесье?
Обиженный, ошеломленный, потрясенный,
Я заморгал и снова вопросил: Но почему же?
Мой пожилой шофер, стоящий рядом, за спиною,
на холме,
Окидывая взглядом Овраг и Заросли, промолвил:
Должно быть, у мальчишек нынче есть поважней
дела.
Я возмутился, сдерживаясь, чтобы не разбушеваться.
Рыдает сердце от каталитического ускорителя ТВ.
Я простоял еще минуту, глядя вниз на город, где
Гуляет ветер лета и где кишмя кишат антенны-пауки.
Издалека доносится журчание телепередач.
Я знаю, днем
Мальчишки, которых я ищу, находят мультики,
и дома
Прячутся, подобно обитателям морским под
камнем.
В компании родни, увязшей в комментариях
Кронкайта[17],
Как в тазу с цементом, чтоб в шесть часов смотреть
НЕ-НОВОСТИ.
Услышав это и увидев сидящих дома, взаперти
и в отчуждении,
Я исторгаю древний клич,
С холма сбегаю и пересекаю Овраг от берега до
берега,
В ботинках, хлюпающих ключевой водой, стою
и плачу.
Издалека, из прошлого, мне кажется, я слышу
мамин голос,
Пронзительный, высокий, как свисток, давно
угасший, но протяжный: Домой!
И вот последний повзрослевший мальчик времени
и летних снов,
Обескураженно взяв обувь в руки,
Топает по склону из милых сердцу зарослей Оврага,
по травам,
Прямиком
Домой.
Не из Византии я родом[18]
Не из Византии я родом,
А из иного времени и места,
Где жил простой народ,
Испытанный и верный.
Мальчишкой рос я в Иллинойсе.
А именно в Уокигане,
Название которого
Непривлекательно и
Благозвучием не блещет.
Оттуда родом я, друзья мои,
А не из Византии.
В своих воспоминаниях
Издалека, с верхушки дерева
я вижу землю, лучезарную,
Любимую и голубую,
Такую и Уильям Батлер Йейтс
Признал бы за свою.
Дом, где я жил, был высечен
Из злата наивысшей пробы,
Добытого из одуванчиков
Пчелами-мотовками на просеке,
Среди пчелиного жужжания.
Ну и, конечно, изысканные наши вина
Происходили от того же одуванчика,
Что и моя шевелюра, яркая, как летний
день;
Я окунался с головой в бадью для дождевой
воды
Глаза промыть и вишней красил губы,
Мой крик – мой вопль чистого восторга:
Византия? Нет. Я из племени индейцев,
Девчонок и мальчишек, что зовется Иллинойс.
И все равно гудели пчелы все индейские:
Византия!
Византия!
Среди мифических героев мы росли
И ложкою хлеб Иллинойса намазывали
Светлым джемом – божественною
Пищей, чтобы его разбавить
Арахисовым маслом, воображая,
Будто оно того же цвета, что и
Бедра Афродиты…
Воображая также, что нам принадлежат
Зевес
И Тор, низвергнутый с небес.
А на веранде – спокойный и
Решительный – мой дед,
(Легенда из легенд),
Достойный ученик Платона,
Его слова – чистейшая премудрость
И чистым золотом искрится взгляд.
А бабушка, в качалке сидя,
Тем временем «разодранный рукав печали»[19]
Чинит и вышивает холодные
Снежинки редкой красоты и
Блеска, чтобы припорошить
Нас летней ночью.
Дядья-курильщики
Глубокомысленно шутили,
А ясновидящие тетушки
(Под стать дельфийским девам)
Летними ночами
Всем мальчикам,
Стоявшим на коленках,
Как служки в портиках античных,
Разливали пророческий
Свой лимонад;
Потом шли почивать
И каяться за прегрешения невинных;
У них в ушах грехи,
Как комарье, зудели
Ночами и годами напролет.
Нам подавай не Иллинойс и не Уокиган,
А радостные небеса и солнце.
