Может быть, эта жизнь его даже устраивала. Работа без перерывов, настоящий мозготрах вперемешку с тренировками и боями, а затем снова работа, работа, работа, бои. Ему отбили последние способности чувствовать, и что бы там ни ёкало при виде этой истерички, между ними все было кончено.

— Вставай, я отвезу тебя домой.

Голос покрыт толстой коркой льда, и Эмма горько усмехается, обхватывая руками колени. Этот их поцелуй несколько минут назад ничего не значит. Правда о том, что она не посылала сообщение, ничего не значит. Есть только прошлое, то прошлое, которое они неустанно тревожат вместо того, чтобы залить его толстым слоем бетона.

Хочется курить.

— Я пройдусь. До студии пару кварталов.

— Снимаешься? — резко спрашивает он, сам от себя такого порыва не ожидая.

На лице девушки проскальзывает тень улыбки, тут же прячась в алых закатных лучах. Она чувствует, каким взглядом Джефф прожигает её макушку. Ничего не может с собой поделать и оборачивается, с лёгкой улыбкой кивая.

Он отвечает ей таким же кивком, поджимает губы и уходит, оставляя её наедине с океаном и закатом в этой невероятно красивой тайной лагуне. Но перед этим, — Эмма готова поклясться, — он словно бы собирался что-то сказать, словно боролся с собой в эти последние секунды их неловкой битвы.

Эмма остро чувствует его отсутствие, но вместе с тем и нарастающую тревогу в груди, переходящую в панику. Руки начинают судорожно трястись, в глазах мутнеет, и девушка резко встаёт с песка, не отдавая своим действиям отчёта. Что происходит, почему она чувствует себя так, будто весь груз этого мира сейчас свалился на её плечи?

Причина была только одна.

— Джефф, стой! — она догоняет его уже у импровизированной парковки, когда капитан останавливается, в недоумении уставившись на девушку, что, оказывается, бежала за ним. Отдышавшись, Эмма старается не смотреть в его глаза. — Мои таблетки… я могу их забрать?

Внутри него будто все органы облили керосином и подожгли. Многое изменилось с момента их расставания, а он был не тем, кто погружался в ностальгию или анализировал прошлое; однако он не мог не заметить измененного человека, стоявшего перед ним. Он был уверен, что Эмма… забылась. В лучших своих традициях. Улетела куда-нибудь в Рим, напилась вина, наболталась со своими многочисленными подружками и друзьями, которых она, конечно же, так никогда не назовёт, а затем снова вернулась в обличие истеричной стервы, что не видит дальше своего носа. Нет, то была другая Эмма: со слегка растрепанными от бега пшеничными кудрями, с раскрасневшимися от бог знает чего глазами и покусанными в нервах губами. Она не была в порядке. И это его убивало.

— Нет, не можешь, — спокойно говорит он, надеясь, что в эту секунду она не набросится на него с кулаками. — Я выбросил эту дрянь.

— Что?! — голос срывается, глаза наполняются слезами, и Эмма уже не знает, куда себя деть. Страх в душе разрастается настоящим воздушным шаром, и, кажется, он вот-вот лопнет. — Что ты такое говоришь? Ты хоть понимаешь, что здесь мне их просто так никто не продаст?!

— Иди в клинику. Пусть тебе выпишут рецепт. С каких пор это проблема?

Равнодушный тон и взгляд, опущенный на наручные часы — иголка, поднесенная к воздушному шарику. Он лопается, и Эмма рычит, с силой ударяя ногой по колесу машины Джеффа.

— Ты что творишь?! — орёт он.

— Я не могу светиться в таких местах, это может навредить моей карьере! — с губ срывается всхлип, девушка отходит от машины и зарывается пальцами в волосы. — Черт, черт, черт! Что ты натворил! Достань мне эти гребанные таблетки!

— Эмма, ты говоришь, как наркоманка.

— Я не наркоманка! — крик срывается, и Эмма закрывает глаза, делая глубокий вдох.

Это снова происходит. Очередной приступ паники и агрессии, снова невозможность держать себя в руках, и, черт, почему, почему именно с ним?! Пусть кто угодно видит её срывы, только не Джефф, только не главная их причина.

Пауза, в которую капитан испепеляет её задумчивым взглядом, затягивается. Неизвестно, что сейчас творится в его голове, но глаза эти прожигают насквозь, и девушка обхватывает себя руками, отворачиваясь. Всё опять пошло по дерьмовому сценарию.

— Садись, — сухо бросает он, кивая в сторону пассажирского кресла. — Я отвезу тебя.

Эмма оборачивается, чтобы смерить мужчину вопросительным взглядом. Лицемер. Он же всем своим видом кричит: «Оставь меня в покое». И тогда она набирает больше воздуха в лёгкие, прерывисто выдыхает и с огромным трудом произносит:

— Не надо. Я сама дойду.

***

Послевкусие очередного армагеддона с Джеффом отдаётся ноющей болью в груди. Она все думает и думает о произошедшем, пытается представить себе другой сценарий, перебирает в голове тысячи реплик и концовок, но ни в одной из них нет хэппи-энда. Пелена сожалений, чувства вины и горечи об упущенном времени ненадолго рассеивается, когда девушка оказывается в родной обстановке.

Ей нравится, когда на неё кричат. Это стимулирует, это позволяет взглянуть на себя со стороны и исправить ошибки. Она действительно любила те моменты, когда Алан подбегал к ней со своим рупором и осыпал её угрозами. Тогда девушка собиралась, отбрасывала все лишнее из головы и души и играла. Играла так, как никогда бы не сыграла, будь она облита тоннами лести и комплиментов. Эмма была эдакой мазохисткой, а как ещё иначе объяснить её слепую привязанность и больную любовь к капитану Джеффу?

А ещё ей нравилась суматоха. Среди снующих монтажеров, световиков, операторов, гримеров, костюмеров и ассистентов Эмма чувствовала себя особенной. Кто-то подбегал к ней, чтобы припудрить нос, кто-то приносил ей новую кипу сценария, пока кто-то занимался её волосами. Эмма была главной героиней фильма, и она чувствовала себя на вершине мира. В такие моменты вся боль прошлого, заботы настоящего и страх перед будущим отступали. Была лишь она и сотни работников съёмочной площадки.

— Я чувствую запах гари, я чувствую, чёрт подери, что кто-то курит!

Эмма закатывает глаза и бросает сигарету в урну, взглядом умоляя Бин не сдавать её. Алан мигом подлетает к актрисе, уже готовый сетовать на все совершенные ею грехи.

— Дорогая моя, позволь мне напомнить, что ты не Золотой Адам, чтобы ждать тебя целую вечность! — мужчина внушительных габаритов, но с тонким, почти девчачим голосом, возвышается над Эммой точно недовольный родитель, отчитывающий дочь за позднее возвращение домой. — Если я сказал, что мы снимаем ночные сцены, это не значит, что приезжать надо ночью!

— Алан, ещё и шести нет, — Бин усмехается и ловит благодарную улыбку от Эммы.

— А ты не встревай, Иуда! Ты чья помощница? — мужчина тычет пальцем в сторону девушки, на что та мигом испаряется, делая вид, будто ей действительно важно сейчас проверить наличие всех нарядов у проходящей мимо костюмерши. Алан зачесывает назад свои тёмные волосы и наклоняется к Эмме. — Дорогая моя, я знаю, что ты — муза самого Тарино. Больше скажу, когда ты не устраиваешь свои выкрутасы, ты и моя муза тоже. Я был к тебе очень лоялен в Нью-Йорке, закрывал глаза на скандалы и твои постоянные опоздания, но, милая моя, до финальной сцены осталось две недели. Ты должна вложиться на полную, прежде, чем я тебя осчастливлю.

Первый и единственный намёк на хорошую новость заставляет девушку отвернуться от своего отражения в зеркале и с надеждой взглянуть на режиссёра. На самом деле, Алан был лучшим режиссёром из всех, с которыми она работала. Микаэль иногда был слишком неуверен в себе и всегда — слишком мягок, Дито — слишком озабочен, Дэвид — слишком в неё влюблен и слишком ревнив, а Энтони — слишком импульсивен. К счастью, Алан никогда не был «слишком». Он словно обувь, идеально подходил под её размер.

— Осчастливите?

— Ничего не буду говорить, ты сегодня этого не заслужила.

— Только не говорите, что вы хотите предложить мне…

Алан едва ли успевает открыть рот, чтобы перебить Эмму и возразить, но она замолкает сама, вдруг почувствовав отчётливый запах гари, а уже через пару секунд дым заполняет всю гримёрку. Испуганные взгляды актрисы и режиссёра встречаются прежде, чем девушка успевает понять — она бросила сигарету в урну со старым сценарием, а тот загорелся.