Достигли гостиных. Двери заперты. Их взломали. Все толпились, чтобы взглянуть. Мы вошли. Никого. Но в большом будуаре, устроенном ротондой, где все зеркала были разбиты их гневом, нашли одних, с распущенными волосами, склоненными или лежащими совершенно нагими, девять красивейших дам города, из которых каждая без сомнения туда проникла тайно, и они оказались там соединенными по удивительному капризу их единственного многоликого и менявшего их Любовника.

Это были интересные обеды, которые каждую неделю устраивала княгиня де Термиан.

Высокая решетка замыкала золочеными копьями вход в ее гордое жилище. Можно было различить издали в глубине аллеи, которая вела к нему, мощные кованные двери, сжатые орнаментальными затворами и надменную высоту главного портала. Чеканные цветы гирляндами заплетали подпоры и распускались на фронтоне, с которого, как двойной плод из хрусталя и бронзы, свисали, вздуваясь, два больших фонаря, каждый на конце цепи.

У этой решетки останавливались экипажи гостей. Здесь надо было слезать; ни одно колесо никогда не оставило колеи на песке громадного двора, пустынного как морская отмель, и лишь кое-где тронутого точно клочками пены пятнами мха. Низкая дверь одна открывала доступ внутрь. В хорошую погоду приглашенные пешком пересекали песчаную площадь; в другие же дни их ждал портшез с носильщиками. Никто и никогда не нарушал его запрещения. Фасад дворца дремал под запертыми жалюзи. Ласточки острым полетом чертили серую массу здания. Комнаты, в которых жила княгиня, находились с противоположной стороны, окнами в сад, и занимали только одно крыло дома, остальная часть которого оставалась пустой. Она жила там очень уединенно, а князь оставался заграницей. Мне его показали однажды на Лорданских водах, куда он приезжал лечить водами лимфу, жгучими красными пятнами проступавшую у него на лице. Это был худощавый и невзрачный человечек, странный во всем, нервный, маленького роста, подчеркнутого Орденской лентой, которую он не снимал никогда. Он чувствовал себя хорошо в этом обществе, языка которого он не понимал и где его принимали из уважения к его высокому сану, и прогуливал там свою спесь и свою немоту вплоть до своего возвращения на виллу Терми, откуда он уезжал лишь для своего ежегодного курса лечения да редких поездок к жене. Каждый раз он проводил у нее по несколько часов. Княгиня принимала его в больших залах дворца, открывавшихся ради этого случая. Всегда он уезжал до наступления ночи. Тогда салоны закрывались снова; развязывались шнурки и падали тяжелые занавеси; портьеры висели тугими привычными складками, гасильник тушил свечи, многочисленные слуги, появившиеся для церемониала, тотчас исчезали и возвращались в службы, где они жили, так как для обычных услуг было достаточно нескольких.

Водометы в саду, которые кидали вверх свои радужные ракеты, смолкали, один за другим, и на дворе, вместо сверкания ливрей, не было видно никого, кроме старого садовника, подбиравшего лист концом своих грабель или подстригавшего пышные шары карликовых апельсинов, которые поднимались по ступеням подъезда.

В этом-то доме, снова становившемся молчаливым осле пышности этих приездов и церемониала отъездов, княгиня принимала каждую неделю тех немногих лиц, которые составляли ее интимный круг. Она жила скорее отшельницей, чем одинокой, и не пропускала во время некоторых больших празднеств случая показаться во всей изысканности своей красоты, с улыбкой и надменностью, необходимой для предотвращения фамильярностей, снисходя тем не менее к обычаям, которым удовлетворяла честь ее присутствия. Но проходило это снисхождение, и жизнь замыкалась снова. Даже любопытство допустило существование этой таинственности, не делая больше попыток проникнуть ее. Мне говорили о ней в первые времена моего пребывания, и если бы случайность встреч не поставила бы меня в сношения сперва исключительно светские, потом дружественные с одним из участников этих таинственных обедов, я бы никогда и не подумал искать чести быть туда допущенным. Друг мой никогда не пропускал ни одного обеда, и ничто ни разу не могло задержать его.

В назначенный вечер каждый прибывший,– рассказывал он мне, когда я расспрашивал о ритуале этого необычного культа,– высадившись около решетки и перейдя через двор, находил в сенях старого лакея с седыми волосами; каждый получал от него маленький зажженный светильник. Без провожатого он направлялся один к комнатам княгини. Длинный путь усложнялся скрещениями лестниц и коридоров. Шаги звенели по плитам проходов, по мозаикам галереи, скрипели по паркету больших зал или заглушались коврами в гостиных. Приходилось раздвигать завесы, распахивать двери, отпирать замки. Свет маленького светильника освещал вереницы статуй и ряды бюстов, мраморные улыбки, строгость бронз, чью-то наготу, чей-то жест. Свет, скользя, выгибал край вазы, будил позолоту кресел, мерцал в хрустале люстры. Пустые коридоры оканчивались пустынными и круглыми сводчатыми залами, и через сотни ступеней, через десятки дверей, посетитель достигал, наконец, комнат княгини де Термиан.

В тот день, когда я должен был быть введенным, я довольно рано зашел к моему другу г-ну д'Орскам. Он устроил так, что я должен был занять за столом княгини то место, которое оставлял свободным его отъезд. Он уезжал на следующий день, и вся передняя была переполнена его сундуками. Конюшни были распахнуты, прислуга распущена, весь отель уже принял необитаемый вид. Я искал д'Орскама во всех этажах и готов уже был спуститься в сад, надеясь встретить его когда напев волынки направил меня на самый верх дома. Я поднялся к мансардам и раскрыв одну дверь, увидал его в маленькой, совершенно пустой комнате. Облокотившись на подоконник, он наигрывал на волынке, позабытой там вероятно кем-нибудь из лакейской. Он не слыхал моего приближения и продолжал раздувать толстый мех, из которого он извлекал глухую мелодию. Увидев меня, он выпрямился и швырнул инструмент, который испустил дух с жалобным вздохом.

«Я готовлюсь к путешествию,– сказал он мне,– завтра дорожная карета довезет меня до побережья, корабль перевезет меня через море и я увижу свой старый дом… Никогда, быть может,– прибавил он,– у меня не хватило бы силы уехать, если бы не эта старая дудка и ее скудная музыка. Я вновь увидал в ней мою страну, ее сероватые и розовые степи, ее леса, ее побережья, танцы на убитом гумне, цвет лица наших девушек и фигуры юношей. Я вдохнул ее запах—сладости и соли, цветов и водорослей, пчел и чаек!.. Раз там—все это покажется мне нестерпимым. Что сделает из меня скука? Какого-нибудь маниака вроде князя де Термиан. Вы его знаете, вы слыхали о его жизни в Терми. Это зловещий город, громадный, с покинутыми дворцами, с полуразрушенными особняками среди зеленоватых болотных садов, с безвыходными переулками, с запахом воды и лихорадки, но ведь это там он находит единственное развлечение, которое забавляет его. Он охотится на кошек. Эти животные кишат там. Их можно видеть всюду: полудикие они бродят по стенам и спят на солнце среди камней. По ночам они дико мяучат. Г-н де Термиан перестрелял их тысячи. Он устраивает засады, выслеживает их и кладет на месте. Странное удовольствие. Они, быть может, лишь марионетки какой-нибудь воображаемой трагедии, Малый их рост предохраняет от свирепости, а судорога их агонии вызывает страшные лики. Кто знает? Вся жизнь необъяснима. Отпечаток оборотной стороны нельзя угадать по лицу медали. В каждом зеркале видно только обратное отражение того, кто смотрит. Что же касается княгини, то что сказать вам? Вы сами узнаете больше и, если вам, как и мне, придется когда-нибудь уехать, вы поймете мою тоску и почему меня охватывает трепет при мысли об этой разлуке, когда я думаю, что не увижу больше решетки, сеней, обширных зал, что больше не буду я держать в руке маленького светильника, от которого моя тень прыгала сбоку. Существуют удивительные вещи, от которых нельзя излечиться никогда. Час приближается. Пойдемте, потому что подобает быть точными».