Я не имею намерения писать жизнь маркиза д'Амеркера. Пусть другие работают над осуществлением этого прекрасного плана с терпением и тщательностью бесконечной, я не имею намерения следовать за ними в их осторожных изысканиях, которыми руководит желание осветить, шаг за шагом, существование, замечательное не только своими обстоятельствами, но и посмертным интересом им возбужденным.

Действительно между теми, кто интересуется особенностями и механизмом исторических событий, возник живейший интерес к этой личности. Расследование ведется со многих сторон, и совместные усилия стольких усидчивых изысканий не замедлят, разумеется, осветить загадки судьбы.

Ничто не забывается так быстро, как та слава, какую знал при жизни маркиз д'Амеркер. Будучи в свое время на виду приключениями на войне настолько же, как любовными связями, щегольством и подвигами дерзкого волокиты, он казался предназначенным скорее для досугов рассказчиков, чем для бдений историографов, и не малой неожиданностью было узнать об его участии в наиболее серьезных исторических событиях, и не только о том, что он был в них замешан, но проводил их с начала до конца, правя всеми перипетиями интриг.

Это вступление маркиза д'Амеркера в историю произошло мало-помалу и укрепляется по мере того, как присутствие его оказывается руководительством, и он отнимает ложные знаки отличия у известных исторических фигур, ставших апокрифическими, нарочито преувеличенными для мимики, которая ему самому была неприятна, масками, под которыми можно различить тонкую улыбку их таинственного наущателя. Таким образом он оказывается человеком, который руководил своей эпохой, Раскрываются его тайные деяния и кажется, что, в конце концов, есть причины видеть в нем одну из пружин своего времени. В противном же случае он останется образцом исключительных соответствий,– столь чудесным образом факты его жизни, как бы сами собою, подходят к тому смыслу и значению, которые им хотят приписать. Вся его жизнь представляет одни поразительные совпадения. Вероятности высятся вокруг него такими лесами, что становятся почти чертежом самой истины.

Я не хочу мешать удивительному преображению памяти того, кто имеет так много прав на мои симпатии. С детства я восхищался маркизом д'Амеркером. Между его семьей и моей существовала связь, и мне доставляет удовольствие видеть, принятым ныне всеми, то мнение, которое разделялось отчасти моими родными. Они часто говорили об этом замечательном человеке, и рассказы о его разнообразных приключениях, которые не замалчивались предо мной, приводили меня в восторг. Интерес, ими возбужденный никогда не изгладился из моей памяти, и глубине именно этого детского очарования впоследствии я был обязан честью посещать героя стольких прекрасных историй.

Маркиз д'Амеркер провел последние двадцать лет своей жизни в глубочайшем уединении, что было достаточно для того, чтобы газеты передавали весть о его смерти без всяких комментариев.

Он покинул страну после блестящей опалы и своего падения. Он странствовал. После наступило забвение. Он оставил по себе кроме того шума, который наделал когда-то таинственный его побег, лишь поверхностную репутацию нескольких военных и любовных подвигов, да воспоминание о некоторых странностях, сохранивших ему смутную известность которая и послужила исходной точкой для позднейших изысканий, последовательные открытия которых вознесли его так высоко.

Случилось, что будучи юношей в тот промежуток молчания, который предшествовал смерти маркиза д 'Амеркера, я услыхал в гостинице далекого и маленького городка это имя, которое для меня было связано с целой интимной легендой. Я навел справки здесь и там и убедился в том, что этот Амеркер действительно был никто иной, как знаменитый маркиз, о котором я мечтал в отрочестве. Я сделал попытку его увидать; он дал мне просимое свидание, на которое я не замедлил явиться. В глубине площади я увидал отель маркиза д'Амеркера. Это было обширное здание, построенное из известняка. Три окна под фронтоном открывались на балкон с выгнутой решеткой, который, с каждой стороны двери, поддерживали барельефные кариатиды; другие окна были закрыты ставнями, окна же нижнего этажа защищены железными решетками. Фронтон и вазы, которые украшали крышу, бросали на фасад, один – косой треугольник, другие – ряд зазубренных теней. Посередине пустынной площади струя фонтана ниспадала в плоский водоем. Собака, спавшая на солнце, ловила на лету муху. Там и здесь слышалось их жужжанье. Несколько сидевших на стене казались в нее врезанными; три слетело с ручки звонка, когда я звонил.

Знойное оцепенение площади дало мне оценить прохладу широких сеней. Штуковые арабески мерцали на стенах, выложенных желтым и зеленым мрамором. Лакей провел меня, хромая, через столовую, в которой еще не был убран обеденный прибор. На серебряной тарелке свертывалась кожура плодов. Вино в стакане граненого хрусталя алило скатерть пурпурной тенью. Чувствовался легкий запах специй, конфет и табаку.

– Г-на маркиза здесь нет,– сказал человек, приподымая портьеру.– Я пойду доложить ему. Он играет в шары.

Я стоял в длинной галерее, застекленные двери которой открывались в сад. С розового куста, оплетавшего стены снаружи, свисало несколько роз. Одна великолепная – пурпурная и торжественная – прижимала к переплетам оконницы нежную плоть своих лепестков, другая, белая и маленькая, казалась упоительно блеклой, сквозь зеленоватую воду стекла, через которое были видны два цветника, граничившие плоский бассейн и очерченные полукругом высоких подстриженных буксов. Туда сходились три расходящиеся аллеи, и перспектива их отражалась наоборот в трех больших зеркалах, возвышавшихся в глубине галереи на золотых консолях в рамах резного дерева. Здесь и там на колонках стояли античные бюсты. Крытая гобеленами мебель прислоняла к стенам свои массивные табуреты и монументальные кресла. Посередине стола стояла прекрасная ваза черного с жилками агата, рядом с ней лежал очешник, из которого наполовину были вынуты золотые очки.

Маркиз, говорили мне, по-прежнему подвижен, несмотря на свои восемьдесят лет. Каждый день он играет свою партию в шары. Он прервал ее, чтобы принять меня.

Он шел из глубины средней аллеи, и большой рост его уменьшался тем, что он опирался на палку. Полы тканого шелками плаща били его по щиколоткам. Он подошел к стеклянной двери, и от движения, что он сделал, чтобы растворить ее, засверкали на пальцах камни перстней. Он глядел в мою сторону, не видя меня, благодаря сверканью стекол, о которые стучал золотой набалдашник его трости, что он придерживал локтем.

Входя, он сбросил фетровую шляпу на стул и обнажил маленькую голову с белыми, под гребенку остриженными волосами. Смуглое, оливкового оттенка лицо озарялось очень бледными голубыми глазами. Руки его жили, нервные и сильные, не окоченелые и не худые, не слабые от усталости, не скрюченные от ожесточения, как часто бывают руки стариков.

При моем имени маркиз любезно приветствовал меня:

– Добро пожаловать,– сказал он,– я хорошо знавал ваших двоюродных дедов – Адмирала и Посланника.

Говоря это, он взял на столе в агатовой вазе тонкую трубку, набивши ее, закурил, и стал прохаживаться легкими шагами, останавливаясь иногда передо мною. Клубы дыма прерывали его фразы.

– Я как сейчас вижу Адмирала,—говорил он мне,– никакого сходства между ним и его братом ни в росте, ни в сложении. Его фигура поражала. Я служил под начальством обоих, и если в этом есть честь для меня, то потому, что предприятия их требовали и смелости и проницательности. Если они не берегли себя, то они не щадили и других. Их эскадра и их канцелярия были не легким ремеслом. Я испытал то и другое и смею уверить, что морская дисциплина была не более строга, чем требовательность дипломата.

Да, я так и вижу вашего дядю в его зеленом мундире и пунцовых чулках, стоящим на палубе; корабль его оставлял за собою запах пороху и кухни. Марсовой и поваренок там задирали друг друга. Изобилие его обедов равнялось только ярости его абордажей, В трофеях его трезубец Нептуна скрещивался с вилкой Комуса.