- Кредит нет! - сказал глубокомысленно Пемброк.

- Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу - ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил - и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и рукой перекреститься.

Разговор этот Калинович вряд ли и слышал. Он сидел, точно на иголках, и, воспользовавшись первой минутой, когда князь замолчал, вдруг обратился к нему:

- Я было, ваше сиятельство, сегодня к вам с моим делом.

- Что такое? - спросил тот.

- Нет уж, это наедине я могу сказать, - отвечал Калинович.

- Да... - произнес князь и потом, закусив губы и зажав глаза, обратился к англичанину:

- До пятницы, значит, сэр Пемброк, наше дело должно остаться.

- До пятницы? - повторил тот.

- До пятницы. Я вот тоже посоображусь и с делами своими, - отвечал князь.

- Ну, farewell[113], - произнес англичанин и пошел.

- До свиданья, mon ami, до свиданья! - проводил его князь и, возвратясь, сел на прежнее место.

- Славная голова! - продолжал он. - И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.

- Дело мое, ваше сиятельство, - начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, - как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.

- Хорошая, очень хорошая, - повторил князь.

- Слишком даже, - продолжал Калинович, - тогда, при первых свиданиях, мне совестно было сказать, но я теперь в очень незавидных обстоятельствах.

- Что ж, ваша литература, значит, плохо? - спросил князь несколько насмешливым тоном.

Калинович с презрением улыбнулся.

- Что литература! - возразил он. - Наслаждаться одним вдохновением я не способен. Для меня это дело все-таки труд, и труд тяжелый, который мог бы только вознаграждаться порядочными деньгами; но и этого нет!

- Какие же деньги! Гроши, я думаю, какие-нибудь, помилуйте! Заниматься еще всем этим так, ну, для забавы, как занимались в мое время литераторы, чтоб убить время; но чтоб сделать из этого ремесло, фай - это неблаговидно даже!

- Что делать! - возразил Калинович и снова продолжал: - Ученым сделаться время уж теперь для меня прошло, да и что бы могло повлечь это? Самая высшая точка, которой можно достигнуть, это профессорство.

Князь усмехнулся.

- Профессорство, по-моему, - начал он, пожимая плечами, - то же школьное учительство, с тою разве разницею, что предметы берутся, несколько пошире, и, наконец, что это за народ сами профессора! Они, я думаю, все из семинаристов. Их в дом порядочный, я думаю, пустить нельзя. По крайней мере я ни в Петербурге, ни в Москве в кругу нашего знакомства никогда их не встречал.

Калинович ничего на это не ответил.

- В гражданскую службу, - заговорил он, не поднимая потупленной головы, - тоже не пускают. Господин, к которому вот вы изволили давать мне письмо... я ходил к нему...

- Да, что же он?

- Отказал: мест нет.

- Это жаль! У него бы приятно было служить. Это превосходнейший человек.

- Отказал, - повторил Калинович, - и, что ужаснее всего, сознаешь еще пока в себе силы, способности кой-какие, наконец, это желание труда - и ничего не делаешь!.. Если б, кажется, имел я средства, и протекция открыла мне хоть какую-нибудь дорогу, я бы не остался сзади других.

- Кто ж в этом сомневается! Сомнения в этом нет... Однако нужно же что-нибудь придумать; нельзя же вам так оставаться... Очень бы мне хотелось что-нибудь сделать для вас, - произнес князь.

Калинович опять позамялся. Все черты лица его как бы углубились и придали ему знакомое нам страдальческое выражение.

- Я больше всего, ваше сиятельство, раскаиваюсь теперь в той ошибке, которую сделал, когда вы, по вашему расположению, намекали мне насчет mademoiselle Полины... - проговорил он.

Князь взмахнул на него глазами. Подобный оборот разговора даже его удивил.

- Гм! - произнес он и потупился, как бы чего-то устыдясь. - Поошиблись, поошиблись... - повторил он.

- Может быть, эту ошибку можно будет теперь поправить, - продолжал Калинович, барабаня пальцами по столу, чтоб не дать заметить, как они дрожали.

- Гм! Теперь! - повторил князь и, приставив палец ко лбу, закрыл глаза. Сотни мыслей, кажется, промелькнули в это время в его голове.

- Все ошибки поправлять трудно, а эту тем больше, - произнес он.

- При вашем содействии, может быть, это будет возможно, - проговорил Калинович.

- Возможно! - повторил князь. - Все в руце судеб, а шансов много потеряно... Ох, как много! Тогда у Полины была еще жива мать, между нами сказать, старуха капризная, скупая: значит, девушке, весьма естественно, хотелось освободиться из-под этой ферулы и вырваться из скучной провинциальной жизни. Теперь этого обстоятельства уж больше нет. Потом, я положительно знаю, что вы тогда ей нравились... но что и как теперь - богу ведомо. Помните стихи Пушкина: "Кто место в небе ей укажет, примолвя: там остановись? Кто сердцу, хоть и не юной, а все-таки девы скажет: люби одно, не изменись?" И, наконец, Петербург, боже мой! Как скоро узнает он, где и какие раки зимуют. Смотрите, какие генералы и флигель-адъютанты начинают увиваться...

- Я бы, конечно, ваше сиятельство, никогда не решился начинать этого разговора; но, сколько раз ни бывал в последнее время у mademoiselle Полины, она по-прежнему ко мне внимательна.

- Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший... если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина... каким же это образом?.. Сами согласитесь...

Калинович нахмурился.

- Если это препятствие, ваше сиятельство, и существует, то я, конечно, предусмотрел и могу устранить его... - проговорил он неполным голосом.

- Устранить, мой милейший Яков Васильич, можно различным образом, возразил князь. - Я, как человек опытный в жизни, знаю, что бывает и так: я вот теперь женюсь на одной по расчету, а другую все-таки буду продолжать любить... бывает и это... Так?

- Меня еще Петербург, ваше сиятельство, не настолько испортил; тем больше, что в последние мои свидания я мог лучше узнать и оценить Полину.

- Девушка бесподобная - про это что говорить! Но во всяком случае, как женщина умная, самолюбивая и, может быть, даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием: счастие Полины так же для меня близко и дорого, как бы счастие моей собственной дочери.

- Я очень это понимаю, ваше сиятельство! - возразил Калинович.

- Да; теперь собственно насчет меня, - продолжал князь, вставая и притворяя дверь в комнату, - насчет моего участия, - продолжал он, садясь на прежнее место, - я хочу вас спросить: совершенно ли вы изволили выкинуть из вашей головы все эти студенческие замашки, которые в сущности одни только бредни, или нет? Вопрос этот для меня очень важен.

Калинович потупился. Он очень хорошо понимал, что для успеха дела должен был совершенно отказаться от того, что, наперекор его собственной воле, все еще ему помнилось.

- Я уж не тот, ваше сиятельство... - проговорил он.

Князь усмехнулся.

- Платон Михайлыч тоже говорит Чадскому[37], что он не тот! - возразил он. - Откровенно вам говорю, что я боюсь войти с вами в интимные отношения, чтоб, ей-богу, не стать в щекотливое положение, в которое уж был раз поставлен, когда вы, с вашей школьной нравственной высоты, изволили меня протретировать. Накупаться другой раз на это, как хотите, не совсем приятно.