- Здравствуйте, Калинович. Вы тоже в театр?

- Да, - отвечал он.

Взяв два билета рядом, они вошли в залу. Ближайшим их соседом оказался молоденький студент с славными, густыми волосами, закинутыми назад, и вообще очень красивый собой, но с таким глубокомысленным и мрачным выражением на все смотревший, что невольно заставлял себя заметить.

Калинович тоже был в такой степени бледен и расстроен, что Белавин спросил его:

- Что с вами? Здоровы ли вы?

- Не очень... пришел сюда уж рассеяться... Сегодня, кажется, драма? отвечал он, чтоб сказать что-нибудь.

- "Отелло", - подхватил Белавин. - Не знаю, как в этот раз, а иногда прелесть что бывает! Главное, меня публика восхищает - до наивности мила: чем восхищается и что ее трогает...

- Да, - произнес односложно Калинович, решительно бывший под влиянием какого-то столбняка.

- Удивительно! - подтвердил Белавин.

Студент, слушавший их внимательно, при этих словах как-то еще мрачней взглянул на них. Занавес между тем поднялся, и кто не помнит, как выходил обыкновенно Каратыгин[32] на сцену? В "Отелло" в совет сенаторов он влетел уж действительно черным вороном, способным заклевать не только одну голубку, но, я думаю, целое стадо гусей. В райке и креслах захлопали.

- Что ж это такое? - произнес тихо Белавин, потупляя глаза.

Калинович, ничего почти не видевший, что происходило на сцене, отвечал ему из приличия улыбкой. Студент опять на них посмотрел.

- Не хорошо-с, не хорошо!.. - повторил Белавин.

- Отчего ж не хорошо? - отнесся вдруг к нему студент с разгоревшимися глазами.

- Оттого не хорошо, что не по-человечески говорят, не по-человечески ходит: очень уж величественно! - отвечал с улыбкою, но довольно вежливо Белавин.

- Это он делает как полководец, который привык водить войска на поле битвы, это, я полагаю, исторически верно, - сказал студент, пожимая плечами.

- Даже великолепное звание полководца не дает ему на то права, возразил Белавин. - Величие в Отелло могло являться в известные минуты, вследствие известных нравственных настроений, и он уж никак не принадлежал к тем господам, которые, один раз навсегда создав себе великолепную позу, ходят в ней: с ней обедают, с ней гуляют, с ней, я думаю, и спят.

Проговоря это, Белавин взглянул значительно на Калиновича. В продолжение всего действия, когда, после сильных криков трагика, раздавались аплодисменты, оба они или делали гримасы, или потупляли глаза. С концом акта занавес упал. Белавин, видимо утомленный скукою, встал и взял себя за голову.

- Двадцать пять лет, - начал он с досадою и обращаясь к Калиновичу, этот господин держит репертуар и хоть бы одно задушевное слово сказал! Крики и крики - и больше ничего! Хорош, мне рассказывали, способ создания у него ролей: берется, например, какая-нибудь из них, и положим, что в ней пятьсот двадцать два различных ощущения. Все они от йоты до йоты запоминаются и потом, старательно подчеркнутые известными телодвижениями, являются на сцену. Сердит я на вас - я сейчас отворачиваюсь, машу на вас руками. Люблю я вас - я обращаю к вам глупо-нежное лицо, беру ваши руки, прижимаю их к сердцу. Устрашить хочу вас, и для этого выворачиваю глаза, хватаю вас за руки, жму так, что кости трещат, - и все это, конечно, без всякой последовательности в развитии страсти, а так, где вздумается, где больше восклицательных знаков наставлено, и потому можете судить, какой из всего этого выходит наипрелестнейший сумбур.

- Это, впрочем, собственно французская школа, - заметил Калинович, думая с насмешкою над самим собою: "Мне ли рассуждать об искусстве, когда я сам бездарнейший человек".

- Да, - возразил ему Белавин, - но дело в том, что там, как и во всяком старом искусстве, есть хорошие предания; там даже писатели, зная, например, что такие-то положения между лицами хорошо разыгрывались, непременно постараются их втиснуть в свои драмы. Точно так же и актер: он очень хорошо помнит, что такой-то господин поражал публику тем-то, такой-то тем-то, и все это старается, сколько возможно, усвоить себе, и таким образом выходит, что-то такое сносное, в чем виден по крайней мере ум, сдержанность, приличие сценическое. А ведь уж тут ничего нет, ровно ничего, кроме рьяности здорового быка!..

Весь этот монолог Белавина студент прослушал, глазом не мигнувши.

- Мочалов[33] в этом отношении гораздо выше, - заметил Калинович, опять чтоб что-нибудь сказать.

- Помилуйте, как же это возможно! - воскликнул Белавин. - Это лицедей, балетчик, а тот человек... Помилуйте: одно уж это осмысленное, прекрасное подвижное лицо, этот симпатичный голос... помилуйте!

- Говорят, напротив, Мочалов не имеет ни голоса, ни роста, - вмешался студент.

- Не знаю-с, какой это нужен голос и рост; может быть, какой-нибудь фельдфебельский или тамбурмажорский; но если я вижу перед собой человека, который в равносильном душевном настроении с Гамлетом, я смело заключаю, что это великий человек и актер! - возразил уж с некоторою досадою Белавин и опустился в кресло.

Занавес поднялся. К концу акта он снова обратился к Калиновичу:

- Заметьте, что этот господин одну только черту выражает в Отелло, которой, впрочем, в том нет: это кровожадность, - а? Как вам покажется? Эта страстная, нервная и нежная натура у него выходит только мясником; он только и помнит, что "крови, крови жажду я!" Это черт знает что такое!

Проговоря это, Белавин встал.

- Выйдемте! - сказал он Калиновичу, мотнув головою.

Тот молча последовал за ним. Они вошли в фойе, куда, как известно, собирается по большей части публика бельэтажа и первых рядов кресел. Здесь одно обстоятельство еще более подняло в глазах Калиновича его нового знакомого. На первых же шагах им встретился генерал.

- Славно играет! - отнесся он к Белавину, заметно желая знать его мнение.

- Да, воинственного много! - отвечал тот с двусмысленною улыбкою.

- Да, - подтвердил генерал и прошел.

Далее потом их нагнал строгой наружности седой господин, со звездой на фраке.

- Здравствуйте, Петр Сергеич, - проговорил он почти искательным тоном.

- Здравствуйте, - отвечал, проходя и весьма фамильярно, Белавин.

Одна из попавшихся ему навстречу дам обратилась к нему почти с умоляющим голосом:

- Когда ж вы, cher ami, ко мне приедете!

- Сегодня же, графиня, сегодня же, - отвечал он ей с улыбкой.

- Пожалуйста, - повторила графиня и ушла.

Не было никакого сомнения, что Белавин жил в самом высшем кругу и имел там вес.

"Нельзя ли его как-нибудь поинтриговать для службы!" - подумал Калинович и с каким-то чувством отчаяния прямо приступил.

- Я приехал сюда заниматься литературой, а приходится, кажется, служить, - проговорил он.

- Что ж так? - спросил Белавин.

Калинович пожал плечами.

- Потому что все это, - начал он, - сосредоточилось теперь в журналах и в руках у редакторов, на которых человеку без состояния вряд ли можно положиться, потому что они не только что не очень щедро, но даже, говорят, не всегда верно и честно платят.

- Говорят, что так... говорят! - подхватил Белавин и грустно покачал головой.

- Если же стать прямо лицом к лицу с публикой, так мы сейчас видели, как много в ней смысла и понимания.

- Немного-с, немного!.. - подтвердил Белавин.

- И наконец, - продолжал Калинович, - во мне самом, как писателе, вовсе нет этой обезьянской, актерской способности, чтоб передразнивать различных господ и выдавать их за типы. У меня один смысл во всем, что я мог бы писать: это - мысль; но ее-то именно проводить и нельзя!

- Какая тут мысль! Бессмыслие нам надобно!.. - воскликнул Белавин.

- И выходит, что надобно служить, - заключил Калинович с улыбкою.

Белавин сначала взмахнул глазами на потолок, потом опустил их.