– Простите! Если это удобно. Иного выхода у нас нет…

– Удобно, удобно. Ну что вы, мужчины, какие растерянные. Иван Иванович, – строго глянула на мужа, – ступай, помоги графа довести.

У вагона уже собралась толпа, потому как кондуктор успел по секрету шепнуть торговавшей семечками бабе, что тут едет сам Толстой.

Хотя Россия и считалась неграмотной страной, но пришли даже рабочие из железнодорожного депо. Кто посмелее – заглядывали в окошко, мечтая увидеть писателя, и всю жизнь потом этим хвалиться.

– Лев Николаевич, комната найдена, – пробравшись сквозь толпу в вагон, обратился к Толстому доктор. – Начальник станции любезно предоставил своё помещение.

– Благодарю вас, – коснулась руки Озолина дочь писателя.

Обмирая одновременно от счастья и горя, Озолин бережно подхватил под руки тяжело дышащего старика, и вместе с доктором осторожно повел его по вагонному коридору к выходу.

– На руках, на руках надо нести. Сам не дойдёт, – раздались голоса.

Рабочие подняли графа и аккуратно, стараясь не сделать больно, понесли к пристанционному домику.

Лев Николаевич, когда его поставили на ноги, внимательно оглядел невзрачное одноэтажное строение с низкими окнами и, неожиданно для себя перекрестившись, шагнул внутрь.

Тяжёлая деревянная дверь громко захлопнулась за ним.

Ранним утром 7 ноября Льва Николаевича Толстого не стало.

Просто и тихо ушёл из жизни великий писатель, умерев так, как мечтал жить – среди простых людей в бедном доме «станционного смотрителя».

«Как в данном случае вести себя? – получив письменный доклад о смерти Толстого, размышлял император. – С одной стороны его смерть – большая русская утрата. С другой – он отлучён от церкви и согласно православным канонам и традициям государственная власть не должна воздавать ему посмертные почести. Придётся выбрать компромисс: не принимать участия в гражданских похоронах, но и не препятствовать тем, кто придёт на погребение», – взяв ручку и макнув перо в чернильницу, поставил на докладе помету: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судиёй».

Позже императору доложили, что в похоронах приняли участие несколько тысяч человек – в основном студенческая молодёжь.

«Последний приют у Льва Николаевича уютный, – закурил государь, размышляя о смерти. – Зелёный летом холм в цветах у Ясной Поляны. Судьба сподобила умереть графа в избушке богом забытой станции. Это же надо… Но хотя умер в избушке, похоронен при большом скоплении народа. В основном – студенчества. Его антипод, отец Иоанн Кронштадский тоже похоронен при огромном стечении людей. В основном – крестьян. Я-то, ясное дело, упокоюсь в Зимнем дворце Петербурга или в Александровском, Царского Села. Но вот придёт ли ко мне по велению сердца столько подданных, дабы отдать последний долг и проститься? Скорее всего – всё сведётся к традиционным протокольным похоронам. И кроме дочерей, сына и жены вряд ли кто хоть слезинку уронит… Лицемеры…» – вспомнил великих князей и ближайшее окружение.

Смерть Льва Толстого, как и ожидалось в министерстве внутренних дел, вызвала студенческие беспорядки.

«Не начало ли это поворота?» – ликующе писал Ленин в заграничном органе социал-демократов.

Да ещё в конце месяца, на каторге, в знак протеста против телесных наказаний каторжан, отравился и умер убийца Плеве Егор Сазонов.

В Петербурге, на Невском, произошли уличные демонстрации, к которым, впервые после 1905 года, примкнула небольшая часть рабочих.

В середине декабря начались рождественские вакации, и студенческие волнения пошли на убыль.

К тому же 11 января наступившего 1911 года, Совет министров своим распоряжением запретил сходки в стенах высших учебных заведений, что, разумеется, вызвало бурю возмущения не только учащихся, но и профессоров.

В Московском университете ректор Мануйлов, его помощник Мензбир и проректор Минаков подали в отставку.

В ответ их не только сняли с занимаемых постов, но и отрешили от профессорских должностей.

Тогда часть студентов объявила забастовку на весь весенний семестр. Но среди студенчества уже не было того единства, что в революционные годы. Многие продолжали посещать лекции.

Министр народного просвещения Кассо, сменивший осенью прошлого года Шварца, предпринял решительные действия против всякой агитации и потребовал от преподавательского состава читать лекции при любом количестве слушателей.

Посещаемостью особенно отличились Высшие женские курсы. На лекции приходило всего по нескольку человек.

К ним министр просвещения никаких репрессий не предпринимал, помня, что во время войны с Японией, учившиеся в этих стенах дамы даже слали поздравительные телеграммы микадо, став потом верными подданными российского императора и добропорядочными матерями и жёнами.

«И эти перебесятся и успокоятся», – думал он.

Весь февраль и март студенты пытались срывать занятия, но в начале апреля выдохлись или «перебесились», по мнению министра просвещения.

Число слушателей стало возрастать, и студенты приняли решение о возобновлении занятий.

Газеты активно и оживлённо освещали эти события, посвящая им первые полосы, но в обществе студенческие беспорядки и забастовки не вызывали былого сочувствия.

И даже наоборот.

Пресса, не желая терять читателей, мигом перестроилась, публикуя на своих страницах критические статьи, осуждающие шкодников: «Надо надеяться, что студенты сами поймут моральную недопустимость и полную нецелесообразность этого средства борьбы, разрушающего высшую школу».

Эсеры и социал-демократы в быстром наведении порядка винили Столыпина, обвиняя его в том, что сумел переломить настроение большинства россиян в пользу государственной идеи, нанеся огромный удар революционному движению.

К тому же девятый и десятый года были самыми урожайными в истории России – чего бастовать-то – живи и радуйся.

Император с семьёй, после революционных лет, когда не осмелились прибыть даже на похороны великого князя Сергея, смело ездили не только за границу, но и по просторам Российской империи.

Так, в конце августа – начале сентября 1911 года в Киеве намечалось открытие памятника императору Александру Второму.

Официальные торжества решил посетить император с дочерьми.

Помимо государя ожидалось прибытие некоторых великих князей и высших сановников, включая Председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина.

Тайная полиция заблаговременно стала готовиться к визиту. И тут же начал разгораться первый скандал.

Общее руководство охраной император возложил на товарища министра внутренних дел, командира корпуса жандармов, генерал-лейтенанта Павла Григорьевича Курлова.

Однако, согласно давней традиции, за обеспечение безопасности царской семьи отвечали генерал-губернаторы.

Столыпин весьма удивился, когда узнал, что Киевский, Подольский и Волынский генерал-губернатор Фёдор Трепов младший, указом императора, в сфере безопасности подчинён Курлову.

Это беспрецедентное решение император принял без согласования и даже уведомления министра внутренних дел. Столыпина просто поставили перед фактом.

Пётр Аркадьевич сдержал эмоции и не стал устраивать демарш, рассчитывая позже обсудить это казусное решение с императором.

Однако генерал-адъютант Трепов воспринял такое положение вещей как унижение – подчиняться какому-то там прохвосту Курлову, и подал рапорт об отставке, мотивируя своё решение тем, что считает оскорбительным то обстоятельство, что его отстранили от высшего надзора за охраной государя. В этом он усматривает признание его недостойным занимаемого поста.