– И кони чтоб лоснились и блестели от чистоты… У-у! – на прощание сунул под бороду хозяина кулак.

На следующий день, карета конечно, запоздала.

«Ну что за бородатая оглобля этот хозяин?» – разозлился офицер и вошёл в кофейную, окнами на угол улицы.

Заказав стакан чаю, чем удивил стоящего за мраморным прилавком приказчика и дремавшего на мягком стуле жирного чёрного кота, офицер пристально вглядывался в окно на сутолоку пролёток и экипажей.

Отвлекла его от этого занимательного времяпровождения, вышедшая из боковой двери пышная черноволосая дама. Встав сбоку от офицера, она тихо, чуть склонившись, прошептала: – Ваше высокоблагородие, не желаете ли незабываемую ночь с француженкой?

– Это ты, что ли, француженка? – грубо поинтересовался офицер. – Пошла вон, пока жандарма не позвал, – кивнул на промаячившего под окном стража порядка и поднялся, надев белые перчатки и подхватив с соседнего стула плоский саквояж.

– О-о-й, оригинал какой, – уже в полный голос завопила вслед уходящему офицеру черноволосая женщина. – Можно подумать, не в кадетском корпусе воспитывался, а в Смольном институте благородных девиц, – чтоб успокоиться, погладила за ухом дремавшего кота. – Есть же подозрительные офицеры, – поделилась наболевшим с ухмыляющимся приказчиком. – Совершенно честью мундира не дорожит. А ещё аксельбант носит…

– Чего опоздал, – буркнул офицер и неловко полез в узкую дверцу подъехавшей кареты. – Ладно. К адмиралтейству, – не стал слушать оправдания вчерашнего работника, переодетого на этот раз кучером.

«Эх, и бардак в России, – закурил офицер, поправив на коленях саквояж, и благосклонно кивнул в открытое окошко отдавшему честь городовому. – Теперь уже всё ровно, – подумал он. – Главное, чтоб дело сделать… Чего-то ладаном пахнет, – закурил ещё одну папиросу поручик. – Видно вчера катафалком служила, – вынул из саквояжа запечатанный сургучом пакет и прочёл: «Его Высокопревосходительству г-ну Министру Внутренних дел Сипягину Д.С.»

Движение прекратилось. Выглянув в окошко, увидел, что карета остановилась на Дворцовой площади у Адмиралтейства. Раскрыв дверку, огляделся по сторонам. Слежки не было, а золотая адмиралтейская игла указывала ему на небо, направляя в бездонную синь, украшенную белесыми, как его волосы, облаками.

«Всё решено!» – со вздохом не то сожаления, не то какой-то надежды, захлопнул дверцу, велев кучеру ехать по набережной, к Николаевскому мосту.

Вздрогнув от ворвавшегося в раскрытое оконце холодного ветра с Невы, чуть дрожа руками, закурил третью папиросу.

У моста карета остановилась.

Раскрыв дверцу, поручик вновь огляделся по сторонам, отметив улыбку юной курсистки, блеск солнца, свежесть Невы и белые, плывущие над головой облака.

«Жалко расставаться со всем этим… Но ведь и Он расстанется…»

– К Государственному Совету, – крикнул на «куда теперь прикажете?» – и, захлопнув дверцу, откинулся на жёсткую спинку, на минуту прикрыв глаза.

К Мариинскому дворцу, где заседал Госсовет, подъехал в ряду других карет и, выставив ногу в сапоге, чуть подрагивая шпорой, наблюдал за увешанным медалями помощником швейцара в парадной ливрее, суетившемся у карет, и помогавшем выходить из них министрам.

Наконец дошла очередь и до него.

– Господин министр внутренних дел подъехал?

– Никак нет, вашскобродь, пока не приезжали. Но вскоре должны быть, – отрапортовал бывший унтер, и даже приложил руку к своей швейцарской фуражке.

«Адъютант, судя по аксельбанту. Должно курьер», – размыслил он, придерживая дверцу кареты и не решаясь взять под локоток офицера – не развалина-министр.

Поблагодарив кивком головы, уверенно звеня шпорами, поручик прошёл в подъезд, где на площадке лестницы его встретил ещё один швейцар.

– Мне велено великим князем Сергеем Александровичем лично подать пакет министру внутренних дел, – высокомерно произнёс высокий белокурый офицер, недовольно звякнув шпорой.

Седоусый швейцар почтительно поклонился и тут же, забыв о военном, со словами: «Вот они, их высокопревосходительства», тряся животом, бросился к двери, встречать вошедшего в сопровождении выездного лакея, министра.

Барски сбросив на руки подбежавшему швейцару шубу, Сипягин огладил бороду и басом зарокотал, неизвестно к кому обращаясь:

– Запаздывает в этом году весна, запаздывает, – доброжелательно глядел на приближающегося к нему офицера.

– Адъютант великого князя Сергея, – зашептал министру швейцар, почтительно наблюдая, как тот достаёт из саквояжа пакет в сургучах и подаёт Сипягину.

– Письмо вашему высокопревосходительству от великого князя Сергея Александровича, – не сказал, а как бы прокаркал адъютант.

«Волнуется поручик, аж до спазмов в горле, – ласково покивал офицеру, принимая пакет и делая два шага в сторону, чтоб не мешать входящим, тут же вскрыл его, осыпав сургуч на красный ковёр вестибюля. – Интересно, о чём таком срочном сообщает великий князь, – вынул лист и удивлённо поднял брови – лист был совершенно чист. И ещё более удивился – испугаться не успел, увидев наставленный на него зрачок револьвера. – Что же, никто не заметил, как он вытащил его из саквояжа?» – вздрогнул от выстрела, и только тогда испугался, когда уходящим уже сознанием уловил второй выстрел…

Третий выстрел, пришедший в себя швейцар отвёл от министра, схватив офицера за руку.

Пуля попала в плечо завизжавшего зайцем выездного лакея.

– Что, что случилось? – тяжело дыша, произнёс вбежавший с улицы помощник швейцара и, поняв, с огромнейшим удовольствием смазал офицера по лицу.

– Не сме-е-ть, – тонким голосом завопил поручик.

– Чего стоишь, Парфёнов, закряхтел швейцар, обращаясь к помощнику, – руки ему крути, да наган отымай, – услышали ещё один выстрел, осыпавший крошку с потолка.

По устланной ковром лестнице сбегали люди. Другие, удивляясь, что не встречает швейцар, входили в дверь.

– Что происходит? – и замирали, видя лежащего на полу Сипягина.

– Да всё, всё, отпустите руку, – с удивившим его самого спокойствием, произнёс убийца, выпуская из пальцев револьвер, и как бы издалека слыша: «Доктора-а… Пакет привёз… Что же его высокопревосходительство на полу… Поднять следует», – увидел запыхавшегося городового, и отстранённо наблюдал за сотворимой им суетой, сам толком не понимая ещё, что сделал.

Сипягин пришёл в себя от страшной боли и, застонав, всё вспомнил. А увидев промокшую от крови шубу, которую сердобольно кто-то подсунул ему под голову, осознал, что умирает… Что вся эта суета бессмысленна… И тут его охватил не страх, а ужас…

– Скажите жене.., – хотел громко сказать, но лишь захрипел и захлебнулся кровью… «Чистый белый лист.., – подумал он, из последних сил цепляясь за уходящее сознание, – белая чистая бездонность… Господи… Ещё хоть минуту…»

И уже уходя в небытие, в ту самую белую, чистую бездонность, прошептал: « Я верой и правдой служил государю, и никому не желал зла…»

А может и не прошептал, но именно так доложили императору, когда вечером того же дня, он стоял в окружении министров и царедворцев рядом с вдовой и, с трудом сдерживая слёзы, глядел на гроб с телом Сипягина.

Краем уха он слышал тихий говор: «Он умирал как истый христианин». «Последние слова были: «Я желаю видеть Государя Императора». «Какая подлость… Переодеться офицером… и убить…»

– Принимая высокий пост, ваш супруг, присягая пред Святым Евангелием «до последней капли крови служить Его Императорскому Величеству», сдержал слово, – тихо сказал Александре Павловне. – Ваш муж был одним из моих друзей, и вот его не стало.., – судорожно вздохнул Николай и окаменел лицом, вновь услышав шёпот придворных: «Не слышали, кого назначат на место усопшего?». «Ещё не решено… Но государь беседовал с Вячеславом Константиновичем Плеве…». «Неспроста всё это…».

Максим Акимович Рубанов в каком-то оцепенении стоял неподалёку от государя, и тоже слышал домыслы и разговоры, но они не трогали его ум и душу.