– Он не Буревестник, – спокойным голосом произнёс Сипягин, тоже обретя уравновешенность и философическое спокойствие духа. – Он Чёрный Ворон России! Поглядите на знаменитую его фотографию… Весь в чёрном. В чёрной косоворотке. Сидит на чёрном стуле, с перекинутым через спинку чёрным пиджаком, и в чёрных длинных волосах…

– Однако в книготорговле, по словам профессора Рубанова, на него огромный читательский спрос. Буквально за несколько лет тиражи его книг достигли ста тысяч экземпляров. Такого ещё не было ни у одного автора. Даже у Льва Толстого, которого Горький, кстати, называет «мещанином».

– Преходящая мода. Всё это временное явление.

Ирина Аркадьевна с иронией глянула на своего гостя, и неожиданно ей стало страшно. Она удивилась этому страху и не поняла, чего испугалась… А затем ей до слёз, до спазм в горле стало жалко Сипягина. «За что я его?» – подумала она, вновь глянув на министра, и замерла даже не от страха, а от ужаса. На долю мгновения ей показалось, что над головой Сипягина сияет светлый нимб.

Побледнев, она поднялась и ласково положила ладонь на рукав егермейстерского мундира. Простите меня, Дмитрий Сергеевич. Я не хотела вас обидеть, – вышла из комнаты, оставив мужчин одних.

– Устава уголовного испугалась, – успел крикнуть вслед супруге Максим Акимович, но она не обернулась, абсолютно не отреагировав на шутку.

Озадаченный, он уставился на Сипягина.

– И дался ей этот Горький, – поводил рукой над столом. – Давайте по водочке? – по ассоциации с писателем, предложил Сипягину.

Тот одобрительно покивал головой, без всякого признака нимба.

По унтерски выдохнув воздух после водки, Рубанов продолжил:

– А ведь я, Дмитрий Сергеевич, почти на 10 лет старше вас. Вам недавно 49 исполнилось, а мне в сентябре – 59 стукнет. Даже грохнет… Весьма серьёзный возраст, – вздохнул он. – Ну что, ещё по единой?

– Бывшего босяка Горького ещё можно понять, но чем недоволен ваш братец и такие как он либералы… За Россию страждут? А на деле, с помощью газет, создали в стране удушающую атмосферу общественного мнения, отрицающего всё православное и патриотическое, и фрондируют отрицательным отношением ко всем начинания императора и власти, – в раздражении, одним глотком опорожнил рюмку. – Кроме критики, сами-то, что делают для народа.., тех же рабочих, например… Только баламутят их. А правительство открывает читальни, организует и поощряет трезвые народные гулянья в парках, нанимает артистов для проведения концертов и спектаклей. Недавно читал отчёты Невского общества устройства народных развлечений. Стараются для простых людей. Проводят танцевальные вечера, открывают народные хоры, летом в парках и скверах устраивают кегельбаны, карусели, гимнастические площадки. Пусть народ соревнуется в силе, ловкости и беге. Да ещё раздают различные призы: сапоги, часы, шапки, гармони. Рабочие это видят и ценят. Интеллигенты и писатели в своём большинстве хотят видеть и видят только всё чёрное… Ага! Полиция разогнала бунтовавших рабочих во время Обуховских событий… Хотя полиция сильнее всего и пострадала. Им и патронов-то, практически, не позволили брать, дабы жертв не было… И я, и полиция, стараемся защитить народ от произвола всяких молодчиков-заводчиков…

– Да ладно, Дмитрий Сергеевич, – несколько усомнился Рубанов.

– Вот, даже вы не верите, – расстроился Сипягин, – что же о других говорить. А московские фабриканты, во главе с Гужоном, обратились к министру финансов Витте с жалобой на московскую полицию, а значит и на меня, за то, что мы поощряем забастовки… – хохотнул он. – Всё оттого, что в Москве господин Зубатов, служащий по моему министерству, создал рабочую организацию для мирного развития рабочего движения с опорой не на Маркса, а на Христа. Интересы государства не всегда тождественны с интересами фабрикантов… И что тут началось… Интеллигенция с пеной у рта стала доказывать, что это «полицейская» организация рабочих. А мы старались дать рабочим образование. Просветить их. Им читали лекции профессора московского университета… Так другие профессора, не стану говорить о вашем брате, стали доказывать, что лекторов, выступающих в рабочей среде, подкупило правительство. Большинство профессоров испугалось за свою репутацию, и отказалось от лекций. Ну конечно… Ведь 19 февраля, в юбилей освобождения крестьян, 50 тысяч московских рабочих, с пением «Боже, Царя храни», вышли на монархическую манифестацию к памятнику Александра Второго Освободителя.

– Плохо то, Дмитрий Сергеевич, что правительство не афиширует свою положительную деятельность, а большинство газет, как вы сами давеча говорили, принадлежат оппозиции, и они выискивают соринку в глазу правительства, подавая это, как бревно, – отставил рюмку Рубанов.

– Вот то-то и оно! – поддержал друга Сипягин. – А Горький воспевает не рабочих, а всяких босяков, лентяев и изгоев… Вот они, современные герои, на кого следует равняться…

– Ха! Лев Толстой давно в холщёвых штанах и лаптях на босу ногу расхаживает, – хмыкнул Рубанов. – Я-то хоть тулуп для пользы дела одел, – оправдал себя под добродушный смех Сипягина.

– Ну что ж, Максим Акимович, давайте выпьем за крейсер «Варяг», вошедший в прошлом месяце в состав Тихоокеанской эскадры, и по коням… То бишь, по домам. Пора и честь знать. Вздремну пару часиков, и в министерство, – оправил ворот егермейстерского мундира, который любил крепче генеральской формы или статского сюртука. – Звание царского егермейстера мне намного дороже и милее сердцу, чем должность министра внутренних дел… Но ежели государь изволил высочайше утвердить.., следует служить, – старчески закряхтел, поднимаясь со стула и вынося своё крупное, неловкое тело из кабинета, дабы попрощаться с Ириной Аркадьевной.

– Когда же, милостивый государь и друг мой, Дмитрий Сергеевич, ещё навестите меня, грешного?

– Когда? – задумался, остановившись в дверях, Сипягин. – Второго апреля должен присутствовать на заседании Комитета министров в Мариинском дворце.., а вот вечерком милости просим ко мне. Угощу, чем Бог послал. Посидим в моей любимой трапезной в древнерусском стиле и поснедаем… Да благоверную возьми. Ибо, кроме моей супруги, её сестра с мужем, Сергеем Дмитриевичем Шереметевым будут… Вишь как получилось, – говорком русского простачка зачастил Сипягин, – он Сергей Дмитриевич, а я Дмитрий Сергеевич… Сколько шуток по этому поводу от своих жён наслушались…

– За прялки их следовало при лучине посадить, – посоветовал Рубанов, на всякий случай выглянув из двери – не слышит ли Ирина Аркадьевна.

      ___________________________________

В полдень 1-го апреля, вальяжной походкой, хлыщевато звеня шпорами, в каретное заведение на Бассейной, вошёл красавец-поручик в светло-серой офицерской шинели.

Сняв фуражку и пригладив шелковистые белокурые волосы, он сумрачно глянул на подбежавшего бородатого, в заношенной жилетке поверх ситцевой рубахи, хозяина.

– Ну, милейший, – брезгливо оттопырив губу, произнёс офицер, – и запах у вас тут, – достал белый батистовый платок и помахал перед носом. – Наш полковник вот за эту неубранную кучу навоза, да-да, вон ту, что преет в конской моче, взгрел бы тебя, аспида, по первое число…

– Уберём, ваш высбродь, – закраснел жирной рожей хозяин. – Не извольте беспокоиться. Ах ты подлец, – заорал на подвернувшегося работника, – рази же таким макаром двор убирают. Всю территорию изгадил.

– Это не я, – огрызнулся работник. – Это лошадь изгадила…

– Я те, тудыт твою в копыто, покажу лошадь…

– Цыц! – в свою очередь рявкнул офицер: «Даже воробьи у просыпанного овса во фрунт стали», – отметил он. – Завтра в 12 дня… Точно по выстрелу пушки с Петропавловской крепости, отмытая карета, та, что стоит под навесом, – указал рукой какая именно, – должна находиться на углу Невского и Троицкой.

– Бу-у сделано, ваше превосходительство, отчеканил хозяин, стоя, как и воробьи, во фрунт. – Всё понял?! – рыкнул на работника бородач.