Как-то так начинается фильм Джима Джармуша «Сломанные цветы». Мужчина получает письмо от неизвестной, с которой у него двадцать лет назад якобы были отношения (листай теперь, старина, по памяти свой донжуанский список). А в письме сказано, что у него, оказывается, есть сын, которому уже лет девятнадцать. И это неудивительно, потому что от любви бывают дети. И я, мол, воспитывала его сама, как независимая женщина. Воспитывала, но теперь он ушел искать отца. Тебя то есть. Ну и все. Ciao. Убить тебя или обнять он хочет, не знаю. Дальше думай сам.

О, как меня всегда интриговала эта тема! Как она меня влекла и завораживала. Отец, встречающий сына двадцать лет спустя, – это же фабула «Старшего сына» Вампилова. Пусть сын не настоящий, но старик поверил. Потому что душа болела. Потому что… И что вообще может быть трогательней, смешней и человечней, чем «Старший сын» Вампилова?

А другой сын, отправившийся во взрослом возрасте на поиски биологического родителя, того, который много лет назад осчастливил зачатием брошенную вскоре девушку, это что? Это не что, а кто. Это мой хороший знакомый, которому уже пятьдесят шесть. Но тогда ему было восемнадцать, и он проехал через пол-Союза, чтобы набить морду виновнику своего земного бытия. Найти и набить. За брошенную мать. За безотцовщину. И он разыскал, добрался, махнул для храбрости сто грамм, позвонил в двери… Двери открыл облысевший, пожеванный жизнью дядя с невеселыми глазами. «Вам кого?» – спросил дядя, и мой хороший знакомый заплакал, сказал «папа» и стиснул родителя в объятьях.

И сколько таких историй, сколько? Будучи у всех разными, особенными, по-своему окрашенными, они всё же во многом одинаковы, потому всюду «отец» и всюду «сын» на фоне перепутанной, ушибленной и загадочной жизни, смешанной с грехом в пропорции пятьдесят на пятьдесят процентов. Именно – с грехом пополам.

Человек в опасности кричит «мама!», но не спешите думать, что у человека нет нужды в отце. Нужда есть. Она огромна. Просто мама – это образ первичного тепла, без которого существование невозможно. А папа – это уже сложный образ миропорядка, следующего по восходящей. В слове «папа» есть уже не утробное тепло, а иерархия, уважение, страх. Есть осмысление мира, есть культура и цивилизация, если хотите. Цивилизация живет в слове «отец». Да, именно это и есть в слове «папа», и когда папу ищут, то силятся именно выяснить и занять свое собственное место на земле, посередке между небом и преисподней. Отец, батя, папочка.

Если отец ищет сына, то это бытовое воплощение притчи о блудном сыне. В культуре это и «Отец солдата», и «Судьба человека». А самое трогательное – это история о Пако из книги Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». Дело было в Испании при Франко. В отделе объявлений одной из центральных мадридских газет какой-то провинциал, приехавший в столицу на поиски сбежавшего сына, разместил следующее объявление: «Пако. Вернись. Я все простил. Жду тебя на площади… – Далее название отеля в центре города – 12 часов. Папа». В назначенное время несколько сотен мальчишек собралось на указанную площадь. Все они прочли, случайно или намеренно, это объявление. Всех их звали Пако. В Испании это то же, что в русской деревне до революции зваться Ванькой. Все эти мальчики, эти Пако, сбежавшие по разным причинам из дома, так хотели, чтобы папа не гневался и простил, чтобы можно было вернуться из столичного муравейника в родной дом без страха. Точь-в-точь как блудный сын чувствовали себя эти дети. И тут это объявление! Вот тебе последняя картина Рембрандта, только в словах, а не в красках.

Разве могут Евангелие и жизнь случайно совпадать вот так – до неразличимости? Нет, господа, это не случай. Это наблюдательным взглядом литературного гения выхваченный из сумятицы жизни закон.

Итак, воспитывавший отец ищет сына. Это Евангелие. А невоспитывавший отец ищет сына? Это что? А это тоже Евангелие. Только не притча о блудном сыне, а главы о покаянии. Это опровержение того тезиса, что мужчина – это только осеменитель, варвар, захватчик и говорящее животное. Нет. Совсем не так.

По молодости, правда, мужчина рискует соскользнуть в одну из двух, хорошо описанных, вариаций половой бессовестности. Разумею Дон Жуана и Казанову. Первый – это блудник-романтик. Он искренне влюбляется в каждую новую юбку, чтобы, добившись взаимности, тотчас к ней охладеть. Второй – просто циник и развратник. Его голова холодна, как у чекиста из известного афоризма Дзержинского, хотя в крови всегда огонь. Этот не влюбляется. Даже на день. Он запретил себе это делать, как обязаны делать и представители некоторых профессий, которым запрещено влюбляться в клиентов. Казанова жадно собирает удовольствия, и любовь здесь только помешает.

Стоит ли уточнять, что Дон и Казик – люди антисемейные? «Схватить весло, поставить ногу в стремя, всегда лобзая новые уста» – вот их стиль жизни, если воспользоваться словами Гумилева из стихотворения «Дон Жуан». Кстати, главный герой в фильме у Джармуша носит очень похожее на «Дон Жуан» имя.

Но вот приходит новый возраст. Еще не старость, нет. Но что-то новое. Аналог зимы холодной для попрыгуньи-стрекозы у Крылова. Не старость, но старение. Здравствуй, мое старение, когда, по словам другого поэта, «дева, как зверь, защищает кофточку». В это время многое становится символом и намеком: сны, отражение в зеркале, наблюдение в парке за незнакомыми семьями, письма, нытье в груди… Вон у кого-то дети, а у кого-то уже и внуки. А у меня только телевизор. И тогда вступают в игру другие строчки все того же Гумилева:

Действительно, если все женщины на жизненном пути – потенциальные или фактические любовницы, то среди мужчин нет братьев (одни только соперники и мужья-рогоносцы), а среди малышни нет ни сына, ни дочки. В этой точке личной истории можно сойти с ума. Можно втихаря сделать даже с собой что-то плохое и необратимое в молчаливой и пустой квартире. Но можно и покаяться. Лучше, конечно, покаяться.

Постаревший блудник и впрямь похож на проснувшегося лунатика. На лунатика почему-то не действуют законы тяготения. И вот он ходит по карнизам и лезет по отвесной стене. Пока не проснется. А потом вдруг письмо, или книга, или встреча, или кошмарный сон. И ты, постаревший, никому не нужный, начнешь метаться. Ты вдруг рухнешь с высоты, по которой так долго ходил без страховки. Тогда случайно объявившийся сын, пусть даже объявившийся с намерением мордобоя, будет вестником небес. И жизнь моргнет игриво, что, мол, не все так плохо. У тебя все же есть дети. А если нет, то опять Вампилов. Тогда любой проходимец скажет: «Отец, это я», – и ты растаешь. Ты скажешь, вскрикнешь: «Ну да! Я помню! Нашу часть тогда переводили в Гомель, и она осталась одна на пыльной дороге. На ней было легкое ситцевое платье. Дорога пылила, и я оставил тогда там свое счастье. Ты – вылитый я в молодости. Сынок!»

Женщину к детям зовет инстинкт. Зовет с ранних лет и зовет так мощно, так властно, что сопротивляться ему подчас нет никакой возможности. А мужчину к детям зовет позже, и даже не инстинкт, а что-то иное. Может быть, совесть. А может, нет. Никто еще не дал этому точного имени. Однако «это» есть. И почувствовать наличие этого явления в крови и в воздухе хорошо бы пораньше. Так, чтоб не совсем поздно было.

Мужики, мужики. Послушать вас, о чем вы говорите?

Не всем эти слова посвящаются. Лишь некоторым.

Прошалив до седых волос, погонявшись, как гончий пес, то за деньгами, то за славой, то за покупной любовью; до седых волос пробегав от обязанностей, от креста, от забот; растоптав мимолетную свою жизнь, как бабочку, кирзовым сапогом, не проснуться бы вам однажды с чувством, что все пропало. Ведь тогда звериный и неутешный вой, вой смертельно раненного зверя, разорвет воздух вашей богатой квартиры или вашей убогой конуры. Это неважно. И прибегут соседи с криком: что случилось? Но в том-то и горький фокус, что поздно будет кому-то что-то объяснять. Поздно и незачем.