— Да нравится мне твой нос!

— Так в чем же дело? Почему мы до сих пор не стали любовниками? Я целуюсь не так?

— Виктор. — Я вздохнула. — Ты действительно хочешь предложить Маршану эту идиотскую идею про колдунов?

— Иными словами, по-твоему, я похож на идиота?

— Ты как ребенок. — Я погладила его по волосам и зарылась в них пальцами. Убирать свою руку мне не хотелось. — Я говорю не о тебе, а о вашем несуразном проекте.

— У тебя все несуразное! — Он сбросил с себя мою руку. — Все, что связано со мной! Спокойной ночи! — Виктор выключил ночник и, резко упав в кровать спиной ко мне, потянул на себя одеяло.

От мгновенно наступившей темноты лестница воодушевилась, как и подобает настоящему привидению. Меня бы не особенно удивило, вздумай она могильно захохотать или, напротив, разрыдаться.

— Виктор. — Я подобралась к нему поближе и дерзко обняла за пояс. — Ты обиделся?

— Обиделся, — довольно согласился он и прижал к себе мою руку.

Его тело было горячим и веселым. Лестница погрустнела.

— Но ведь ваша затея действительно глупая.

— Глупая. — Моей рукой он погладил себя по животу. Я почувствовала нежное прикосновение волосков и слегка пощекотала его живот пальцами. — Очень глупая. — Виктор сжал мою кисть. — Не надо, я боюсь щекотки.

— Ты ревнивый? — Я потерлась щекой о его спину и легко коснулась шеи губами. Лестница все равно занимала мои мозги, но не все, а только, скажем так, их профессиональную часть.

Приватные же регионы мозга размышляли лишь о Викторе, не мешая профессионалам делать их дело. — Чего молчишь?

— Я думаю.

— Включать или не включать свет?

— Свет?.. — Он выпустил мою ладонь, заворочался, и я почувствовала его дыхание на своем лице, а его рука легла мне на плечи. — Софи...

Понимаешь, ты, конечно, права. Проект идиотский, но ведь можно придумать что-то действительно актуальное и достойное...

— Например, поцеловать меня.

— Да, конечно, я тебя поцелую, я давно этого хочу, — сказал Виктор, но не предпринял никаких действий, а задумчиво продолжил:

— Знаешь, это потрясающая идея: продать Пикассо и вложить деньги в искусство! То есть искусство поможет родиться новому искусству. Ты меня понимаешь?

— Конечно, Виктор. Когда-то Пикассо получал за свои картины гроши, это потом он стал известным. А сначала за них практически ничего не платили, и они как бы копили в себе цену искусства.

Я не видела ни единой черточки Виктора, лишь чувствовала жар его тела. Он молчал, а я поймала себя на мысли о том, как странно в темноте заниматься разговором об искусстве, сгорая от желания! На какое-то мгновение я тоже затихла, испугавшись неуместности своих рассуждений, но по напряженному дыханию Виктора я радостно поняла, что для него в эту минуту гораздо важнее услышать от меня то, что я думаю про Пикассо и Маршана, нежели просто по-человечески внять голосу физиологии, как давно бы поступил Анри, да и любой из знакомых мне мужчин.

И это даже хорошо, что сейчас вокруг нас темнота, потому что она убирает все лишнее, она освобождает и одновременно изолирует, лишая всего внешнего. В темноте каждый такой, какой он есть, и очень одинокий. Но сейчас, именно это-то и было самым удивительным, я была не одинока, я была с ним вместе. Подаренное темнотой уединение, а вовсе не одиночество, принадлежало нам обоим. Я никогда не думала, что «одиночество вдвоем» не литературная метафора, а оно возможно, но еще меньше я подозревала, что оно столь изысканно простодушно.

— То есть Пикассо наработал не только на себя, — уже не стесняясь показаться наивной, объяснила я, — но еще и на тех, кто сможет сделать что-то на эти как бы сэкономленные им деньги. Эти деньги с самого начала принадлежали искусству, и Маршан, если он действительно решится на такой жест, всего лишь честно вернет искусству то, что принадлежит искусству по праву.

— Потрясающе, Софи! Я чувствовал, что отталкиваться нужно именно от интересов искусства, а не от Маршана с его стремлением увековечить себя!

— Конечно, на искусстве Маршан заработал столько, что с его стороны вполне уместно вернуть хотя бы крохи.

— Вернуть, вернуть, именно вернуть...

— Виктор. — В полной темноте я на ощупь погладила его по лицу, признаться, опасаясь попасть ему в глаз.

— Ты удивительно умная, Софи. — Он ловко перехватил мою руку и поцеловал кончики пальцев. , — Кажется, кто-то пожелал мне «спокойной ночи».

— Понятия не имею, кто это был.

Виктор приподнялся на локте и зажег ночник. Я зажмурилась.

— Выключи. Нет, сначала дай мне попить, а потом выключи.

— В обмен на твое платье.

— Шантажист. Снимай. — Я подняла руки над головой. — Только расстегни на спине молнию.

— Сейчас, миледи. — Он прижал меня к себе, и, как бы несмело целуя мою шею, ловко расстегнул молнию и крючки бюстгальтера под ней, и тут же с проворностью фокусника освободил меня не только от платья, но и от всего остального. — Замечательно. — Виктор придирчиво осмотрел то, что получилось, как художник свою картину. — Очень красиво, когда на женщине только украшения и ничего лишнего.

— Ты дашь мне воды?

На свет появилась опять полная бутылка. Он открыл ее и отдал мне.

— У тебя там склад?

— Источник. Знаешь, к этим серьгам тебе бы пошло и такое же колье. Жаль, что его нет.

«Есть!» — чуть не вырвалось у меня, но я сделала еще один глоток и вернула бутылку, подумав, что такой бредовой ночи у меня не было в жизни: болтаем не пойми о чем, оба голые, оба на взводе, а «до дела» никак не доберемся!

— Выключать свет? — спросил Виктор.

— Ты любишь без света?

— Нет, при свете я люблю тебя больше. — Он придвинулся совсем близко. — Ты не рассуждаешь про лестницу Маршана и про искусство.

— Теперь будешь рассуждать ты?

— Софи, ты наговорила такого! Теперь у меня в голове вертится идея, но я никак не могу поймать ее.

— У меня который день вертится лестница Маршана... — Зачем я это сказала! Она с десятикратной энергией влезла во все мои мысли. — А я же ничего! — продекларировала я назло ей. — Давай, Виктор, быстро целуй меня!

— Хватит командовать!

Тем не менее мы наконец-то начали целоваться; бабочки забились в животе, закружилась голова, я с удовольствием закрыла глаза, а когда их открыла, чтобы перевести дыхание, вокруг опять была темнота и мое привидение...

— Зачем ты выключил свет?

— Молчи! Темнота — это тайна.

Губы Виктора были немножко шершавыми, но очень горячими и умелыми, а его руки!..

Его руки одновременно оказывались повсюду, сводя с ума каждую клеточку моего тела, и каким-то образом даже заставляли лестницу разбираться по ступенькам и одновременно утончали окружающие ее колонны, которые постепенно исчезли где-то в сияющей голубизне, а я, утратив ощущение времени, верха, низа, земного притяжения, жизни, смерти, собственного естества, забыв названия цветов и звуков, месяцев и дней, вдруг, как на экране монитора, на фоне этой сияющей голубизны увидела мастерский, точно выверенный чертеж знакомого мне до боли Маршанова дома, где на месте парадного зала было три этажа и три стройных лестницы с тонкими поблескивающими никелем перилами и прозрачными ступенями, соединяющими их! А через стеклянные плиты лились хрустальные потоки света!

И я бесплотно скользнула в них и закричала от счастья обретенной свободы!..

— Виктор! Виктор! — Я нашарила у изголовья выключатель и зажгла ночник. — Виктор, ты меня слышишь?

Он тяжело поднял с моей груди взлохмаченную голову и, глядя на меня совершенно безумными глазами, радостно произнес:

— Вернуть, Софи, вернуть!

Наверное, еще не пришел в себя, подумала я и как можно мягче, хотя от нетерпения у меня зудели ладони, спросила:

— Виктор, у тебя есть бумага и карандаш?

Он непонимающе посмотрел мимо и сел на кровати, обеими руками откидывая со лба спутанные волосы и почесывая в затылке.