– А разве не видно, что это ненастоящее?

– Из зрительного зала – нет. Если бутафор хороший, не видно.

Я вертел ложечку в руках.

– А ты, папа, тоже умеешь делать бутафорию?

– Умею – то есть приходилось, – но мне больше нравится делать мебель и декорации. Как тебе сказать… что-то существенное.

– Почему?

– Не знаю, сынок. Нравится, и все.

Я вернул ложечку на место.

– Когда мы будем с тобой делать бутафорию?

– Позже, когда подрастешь.

– Хочу у тебя в реквизиторском цехе работать.

– Это дело, – отозвался отец. – Да вот беда, чтобы тебя взяли, надо быть хотя бы вот такого роста. – Он провел рукой под подбородком. – А почему бы тебе в школе не попробовать? С этого все начинают.

– Под конец четверти?

– Неважно. Стоящий реквизитор и между спектаклями собирает все, что может потом пригодиться, так он ко всему будет готов – хоть к Шекспиру, хоть к пантомиме, к чему угодно. Если хочешь, возьми для начала что-нибудь отсюда, со стола, я никому не скажу.

Я призадумался.

– Нет, это же для актеров!

– Одной ложечкой меньше – с них не убудет.

– Но мне попадет!

– Только если застукают.

Я нахмурился. При одной только мысли, что отец толкал меня на скользкий путь, меня бросило в дрожь.

– Сам решай, сынок. – Отец глянул на часы: – Думай, только не до вечера.

Мама, узнав про этот случай, две недели злилась, запрещала мне с ним разговаривать, и я ему так и не признался, что через несколько месяцев, когда нам попались на распродаже старинные очки, я решил, что и это тоже реквизит – основа для нашего общего будущего.

Следующий школьный спектакль назначили на сентябрь, и когда распределяли роли, я подошел к учительнице и вызвался быть реквизитором, а в доказательство, что я чего-то стою, принес очки и краденую ложечку. Учительница надо мной посмеялась – беззлобно, по недомыслию. “Да что ты, дружок, оставь их себе! Слишком они для этого хороши, – сказала она. – Не волнуйся, этого добра у нас целые ящики”. Во мне будто задули огонек. Как бы ярко ни разгоралась в моем сердце искра любви к отцу, всякий раз ее гасили. Интересно, догадывался ли отец? Наверное, ближе к концу он счел, что милосерднее для нас обоих и вовсе отбросить добрые чувства.

Жемчужный осколок луны еще висел в небе, когда мы выехали из Литл-Миссендена. Из-за низкой подвески “вольво” я чувствовал все до единой кочки и выбоины на Тейлорз-лейн, когда мы проносились мимо ухоженных садов возле особняков – вот уж не думал, что буду по ним скучать, – и лугов с проволочными изгородями. Отец молчал, пока мы не добрались до развязки. Он затормозил, указатель тикал: налево-налево-налево. Мимо прогромыхал грузовик.

– Нам направо, Дэнище. – Отец выкрутил руль. – Будешь штурманом? – И, не дождавшись ответа, достал дорожный атлас и тяжело плюхнул мне на колени. – Маршрут я уже проложил, а твое дело – пальцем водить по карте, следить, где мы находимся. Ты парень смышленый, для тебя это раз плюнуть.

Атлас автомобильных дорог Великобритании, изданный Британским картографическим управлением, – теперь частичка прошлого. Не играй он столь важной роли в планах отца в ту неделю, я, возможно, сейчас смотрел бы на него с тихой грустью, как на безделушки из моей коллекции. Но я представляю его без всяких иллюзий – потрепанным, с холодными жесткими страницами, покоробленными от сырости. Для ребенка чтиво не из легких, и, едва открыв его, я растерялся. Районы страны объединены были по непонятному принципу: на странице тридцать семь – изрезанное юго-восточное побережье Англии, на тридцать восьмой – северный Уэльс, смахивающий на профиль ведьмы. Отцовский атлас устарел на год, но это не беда, говорил отец. “Вряд ли там что-то поменялось, без моего-то разрешения!”

Чуть раньше, листая его, я не заметил ни выделенных дорог в середине, ни квадрата с нашим домом (Е3), который отметил для меня отец. Литл-Миссенден был обведен желтым, а от него вился маршрут, который мне предстояло указывать.

Мимо проносились автомобили. Отец, подождав с минуту, не выдержал и вклинился в первый же просвет между машинами. Когда мы встроились в ряд, он ослабил на миг хватку на руле. И сказал:

– Думаешь, нас бы хоть одна собака пропустила? Видели же, что я поворачиваю! – Он злобно уставился в зеркало заднего вида. – Глянь на этого придурка сзади – что творит! Куда он так торопится? Козел! – Я не знал, что ответить. Он дал мне сосредоточиться на карте. – Ну и плевать. Мы уже на маршруте. Четко по расписанию! – Чуть расслабив руки, он откинулся назад. – Тебе слово, штурман, – по какой трассе мы сейчас едем?

Я знал, что он спросит, и заранее ткнул пальцем в номер:

– А314.

– А-а, – протянул отец удивленно, будто ехал по ней впервые в жизни. – Старая добрая А314! И куда она ведет?

– В Эйлсбери, – ответил я. – Папа, ты так и будешь всю дорогу спрашивать?

– Да, время от времени. – Он хмыкнул. – Чтобы убедиться, что ты тянешь лямку. То есть чтобы ты с курса не сбился, а не то заведешь нас куда-нибудь в море.

Он пытался меня развеселить. Но в последние годы мы так редко бывали вместе, что я разучился улавливать оттенки его настроения. Отеческая болтовня, мимолетная досада на других водителей, добродушие – я не знал, где здесь фальшь, а где подлинный Фрэн Хардести. Возможно, он и сам не знал. И я не позволял себе расслабиться с ним рядом – перейти сразу от отчужденности к близости значило бы для меня предать маму.

– Эй, глянь! – Он указал вперед и влево. – Что у него там, мышь?

Чуть поодаль, над выжженной травой, парил красный коршун.

– Полевка, – сказал я. – Они полевками питаются.

– Откуда ты знаешь?

– К нам в школу лектор приходил, рассказывал.

– Из Королевского общества охраны птиц?

Я кивнул.

– Интересно! Жаль, меня там не было.

– Подумаешь, лекция как лекция, ничего особенного.

– Может, еще одну устроят, я бы тоже пришел.

– Да, может быть. Только родителей, кажется, не пускают.

Чем ближе, тем отчетливей видно было птицу. За полмили темнел лишь силуэт на фоне неба, а теперь я мог разглядеть тончайшие движения крыльев, каждый взмах. Отец притормозил, дал мне полюбоваться.

– Великолепно! – восхитился он.

Ржаво-красные крылья с белыми метками раскинуты буквой Т, в когтях безвольно болтается зверек.

– Кажется, у него там кролик, – предположил я.

– Чего он ждет?

– А?

– Что ж не улетит и не съест?

Коршун скрылся из виду, уплыл вдаль, в историю.

– Наверное, высматривал еще добычу.

– Это, должно быть, самка, – сказал отец. – У нее там птенцы, их надо кормить… как они правильно называются? – Мы снова летели на полной скорости. – Коршунки? Коршунята? – Мир за окнами проносился блеклым пятном. – Щенята-коршунята.

Я прыснул.

– Сколько ехать до Лидса?

Отец отпустил педаль.

– Я тебе уже наскучил?

– Нет, просто хотел узнать, сколько миль.

– Ты у нас штурман, ты и скажи.

– Но ты уже столько раз тут ездил! Тебе проще сказать.

– У тебя карта перед глазами, так? Вот и соображай. Каждый квадратик два на два дюйма. А в дюйме, грубо говоря, три мили. И если все их сложить…

– Неважно, – отмахнулся я, – ехать нам часа три, мама говорила.

– А ты ей поверил на слово, и все? Жалкая отмазка!

– Тогда дождусь указателя и прочту на нем.

– Лодырь.

Я пожал плечами.

– А я-то тебя считал любознательным!

– Возьми да скажи, ну что тебе стоит?

– Понимаешь, – начал отец, – в жизни все не так просто, как тебе хочется. И когда подрастешь, в голове останутся не те знания, что тебе на блюдечке поднесли, а те, что сам добывал. Взять хоть эту машину. Хочешь узнать, как она мне досталась?

Сейчас он, конечно, расскажет, и неважно, хочу я знать или нет.

– Эта машина мне досталась от старушки, чей дом я ремонтировал. Славно у меня вышло, верь моему слову, будто картинка из журнала “Идеальный дом”! Но, сказать по правде, очень тяжело мне это далось. Не просто все стены покрасил – три слоя водоэмульсионки, два слоя лака, – там у нее были обои, еще довоенные, приклеены промышленным клеем, под ними будто ушной серой намазано. Все обои пришлось отдирать, соскребать, от пола до потолка, а уж потом грунтовать. Зато в итоге старушка так была довольна, что решила мне отдать машину мужа, он незадолго до того умер, она ее продать собиралась, но сказала: “Знаешь что, Фрэн? Я видела, как здорово ты работаешь, а твой фургончик страсть как дымит – забирай машину Эдварда”. Хотела ее отдать в хорошие руки, тому, кто оценит. Видишь вон ту цифру? – Он ткнул пальцем в прозрачный пластмассовый экран счетчика пробега. – Больше сотни тысяч миль, да? А тогда было меньше девятисот. Я каждой пройденной милей горжусь, а о потраченных силах никогда не жалел. Понимаешь, к чему я веду?