Кошелек, однако, не находился, да и не было ни у кого кошельков тогда во Фрайбурге. Скудные деньги люди держали во внутреннем кармане, застегнув на булавку. В июле сорок восьмого года прошла денежная реформа. Каждому позволялось обменять шестьдесят рейхсмарок на шестьдесят новеньких немецких марок. Плюс еще по шестьдесят из расчета один к одному позволяли обменять каждому работнику. Мать Дирка не работала по найму. А дальше меняй десять к одному, но у них таких денег не было. Дирк обо всем этом узнал гораздо позже, а тогда, в свои одиннадцать, он знал только, что денег нет.
Наверное, думал Дирк, толк вышел из тех, кто работал с раннего детства хоть на англосаксов, хоть на своих. А мечтатели были обречены. Мечтатели не о прекрасном и высоком, поправил сам себя Дирк, а именно что о мешочке с золотыми монетками, упавшем с неба. А вдруг точка невозврата была пройдена еще тогда? И правы те, кто утверждают: все, что с нами случается или еще случится, на самом деле уже случилось в нашем детстве. Детство, да. Но с другой-то стороны, ребенок неподсуден! Разве можно всерьез обвинять ребенка в том, что он в свои десять или двенадцать лет мечтал о золотой монетке, то есть просто-напросто хотел есть?
Между тем есть хотелось все сильней и сильней. Дирк взял с собой два бутерброда, два больших, довольно толстых двойных бутерброда – один с сыром, другой с куриной колбасой. Он хотел их приберечь на вечер. Однако чувствовал, что справиться с собой не может. Но прежде чем пойти в номер и закусить, он все-таки решил дойти до ресторана у воды.
Ему на минуту намечталось, что официантом или метрдотелем в этом ресторане работает какой-то его друг. Друг детства, друг молодости или же метрдотель или шеф-повар, с которым он познакомился лет двадцать назад, во время какого-нибудь большого артистического банкета. Бывало и такое – он безо всякого высокомерия общался с такими людьми, принимал их комплименты, раздавал автографы, несколько раз даже заходил на кухню и фотографировался со всей невидимой командой ресторана. Кто знает? А вдруг вместо кошелька с деньгами он сейчас найдет старинного приятеля из поварского цеха?
Он подошел к ресторану, дернул дверь, сразу зазвенел колокольчик, навстречу ему с двух сторон пошли официант с салфеткой в левой руке и книжечкой меню в правой и метрдотель в зеленом смокинге с золотыми пуговицами. На официанте тоже было что-то зеленое. Дирк понял, откуда ветер дует. Честертон! История о том, как патер Браун раскрыл кражу в «Клубе рыболовов». Он сам играл патера Брауна в спектакле по детективным новеллам Честертона. Совсем давно. Еще до «Смерти в Венеции».
– Добрый день, – поздоровался метрдотель.
– Садитесь вот здесь, у окна, – ласково сказал официант, протягивая меню.
– Нет-нет, простите, – отказался Дирк. – Мне через окно показалось, что я увидел знакомого. – И он вгляделся в метрдотеля, который и впрямь был похож почти на любого из продюсеров, дистрибьютеров или просто богатых людей из мира кино, с которыми он постоянно встречался предпоследние, скажем так, десять-пятнадцать лет.
Ему еще две секунды верилось, что метрдотель распахнет объятия и скажет: «Дирк, старина! Пароль Швабентор!» – намекнет, что они сто лет назад пили пиво во Фрайбурге у Швабских ворот и вообще чуть ли не школьные друзья. Либо учтиво поклонится и скажет: «О, господин фон Зандов, как рады мы вас видеть собственной персоной».
Но, увы-увы, официант и метрдотель улыбались корректно, приветливо, но совершенно равнодушно.
– Нет, простите, я обознался. – Дирк повернулся и вышел.
Колокольчик звякнул ему вслед.
Он вернулся в номер.
В чемодане была внутренняя сумочка, похожая на тот самый отдел в ранце имени Ханса Якобсена, о котором мы уже не раз вспоминали. Там в пластиковом пакетике лежали два прекрасных бутерброда. Дирк повертел головой, надеясь, что в номере, как это обычно бывает, есть электрический чайник, но чайника не было. Очевидно, отель был слишком роскошен для того, чтобы предположить, будто его постояльцы по вечерам станут пить чай, макая пакетики в кипяток и вытряхивая из длинных трубочек сахар. Ну, нет так нет. Он развернул бутерброды и начал медленно есть, запивая водой из тех в-подарок-от-отеля бутылочек с неизвестным французским названием – наверное, ужасно дорогой, хотя непонятно, чем она отличается от воды из-под крана. Бутылочки были маленькие – ноль тридцать три, одна без газа, вторая с газом. Он ел медленно, прожевывая каждый кусок тридцать два раза, как было велено в одной американской инструкции по здоровому питанию. Почему тридцать два? По количеству зубов? Он засмеялся, от смеха поперхнулся и довольно долго не мог откашляться. Кашлял так сильно, что даже испугался, что подавился по-настоящему. Пошел в ванную, выплюнул непрожеванный кусочек и долго кашлял, пытаясь стукнуть себя рукой по спине и с некоторым страхом глядя в зеркало на свое внезапно покрасневшее, покрытое испариной лицо с выпученными глазами. Ну вот, последний раз – кхе! – и, слава богу, отпустило. А потому что нечего смеяться. Велено жевать тридцать два раза, вот и жуй, и не хихикай. Когда я ем, я глух и нем. Немного покружив по комнате, он снова сел на диван перед недоеденным бутербродом и недопитым стаканом воды и медленно, тщательно, стараясь не отвлекаться, дожевал бутерброд с колбасой. Бутерброд с сыром он хотел оставить на вечер. Но как-то так нечаянно получилось, что он откусил от него кусочек, потом второй и, вновь пережевывая свои печальные мысли о том, почему в его жизни вышло все так, как вышло, потихоньку съел и второй бутерброд, и даже сгрыз яблоко.
После еды захотелось прилечь.
Прямо в костюме лег на кровать поверх покрывала, подтянув под голову вторую подушку. Почесал себе живот, тут же встал, снял пиджак и сорочку, снял и брюки, чтобы не помять, лег снова. Почему-то вспомнил девочку на рецепции. Вот хорошо бы, если бы она вдруг сейчас оказалась рядом с ним. Нет, никакого секса, какой секс в его возрасте. Просто чтобы она легла рядом, можно даже не раздеваясь, вот как была, в форменной юбке и курточке, – кстати, он так и не посмотрел, что за имя у нее там написано на бейдже, – вот так, в юбке, в колготках и куртке легла бы рядом. Сначала бы полежала на спине, глядя в потолок, потом перевернулась набок, поглядела бы на него, подперев голову кулаком, он бы ей улыбнулся, а она бы положила головку на его плечо. Они бы тихонько поговорили или просто подремали. А может, она бы даже разделась. Не совсем, разумеется. Просто сняла бы юбку, колготки и куртку с блузкой – чтобы не помять. Легла бы рядом. Он обнял бы ее за голенькое гладкое плечико, погладил по спине. Наверное, у нее ребрышки чувствуются. Она вообще вся такая стройная и худощавая.
Фу, неприличные стариковские мысли.
Лучше подумать о другом.
Например, задать себе простой вопрос: зачем он сюда приехал? Зачем он истратил, считай, половину своей пенсии, ну хорошо, не половину, а треть, не треть, а четверть, но уж не меньше. Четверть пенсии – это тоже деньги, в месяце четыре недели с хвостиком, значит, он истратил самое малое свое недельное про-житье. Зачем? Зачем, я вас спрашиваю? – спросил он сам себя. – Отвечайте, господин фон Зандов, лауреат премии «Оскар» за лучшую мужскую роль, игравший еще в пяти фильмах, правда, не таких знаменитых, а также заслуженный штатный актер Фрайбургского штадттеатра, а также гастролер в «Берлинер Ансамбль» и приглашенный актер как минимум в десяти лучших театрах Лондона и Нью-Йорка. Хотел было сказать: «Кого он только не играл», – Дирк думал о себе в третьем лице, но, если честно, так не особенно много кого. Брута в «Юлии Цезаре», Просперо в «Буре», один раз Стэнли Ковальски в «Трамвае “Желание”», но это как раз неудачно. Не было в нем злобной брутальности, которая нужна для этой роли, не похож он ни на Марлона Брандо, ни на Энтони Куинна. Он человек скорее субтильный и нервный, а не тупой и мощный. Даже странно, что ему дали играть Брута, но это была какая-то особая интерпретация, кстати, успеха там не было тоже. Настоящий успех был в кино. Та самая, единственная роль – роль Ханса Якобсена в фильме Анджело Россиньоли «В последний раз».
