– Осталось только понять, – рассказывал старик Якоб-сен актеру Дирку фон Зандову, – осталось только понять, зачем я писал эти письма. Да, моя мама, госпожа Магда Якобсен, была очень красива, как, впрочем, все мои бабушки и прабабушки, судя по старым фотографиям и картинам, которые висели в нашем поместье. Иногда мне казалось, что в этом есть что-то бесчеловечное.

– В чем? – не понял Дирк фон Зандов. – Что может быть бесчеловечного в красоте? Красота прекрасна.

– В этом, извините за выражение, половом подборе, – объяснил старик. – Якобсены как будто подбирали себе жен высшего сорта. Лицо, глаза, цвет и пышность волос, рост, фигура – все должно было соответствовать самым высоким критериям. Возможно, они не умели любить. Не знаю, как вы, господин фон Зандов, а я, когда влюблялся, а это случалось много раз в моей жизни, и роковых влюбленностей было не менее трех, так вот, когда я по-настоящему влюблялся, я совершенно не обращал внимания на такие мелочи, как фигура или форма ногтей на ногах. Я любил эту женщину, ее глаза, ее разговор, ее мысли, ее чувства ко мне, а вовсе не ее породные стати.

– Но позвольте, – сказал Дирк, – позвольте мне побыть адвокатом ваших предков. Вероятно, они вращались в таких кругах, где подавляющее большинство женщин были красавицами. Они просто выбирали среди возможных вариантов. Но все эти варианты были одинаково прекрасны.

– Ах, перестаньте! – замахал руками Якобсен. – Так не бывает. Поверьте мне, старику. Нет такого аристократического салона, нет такого купеческого клуба, где собирались бы одни красавицы. Скорее наоборот, там такие крокодилы плавают – страшное дело. Однотипные красавицы встречаются в модельных агентствах, но не в модельном же агентстве искали себе невесту мой отец и мой дед. Просто они обращали внимание прежде всего на внешность, на породу. И это мне не нравится. Не нравилось тогда и не нравится теперь. Это, повторяю, бесчеловечно.

– Но ведь ваша матушка, – еще раз возразил Дирк фон Зандов, – женщина, как вы сами изволили выразиться, необыкновенного, проницательного ума.

– Случайность, – отмахнулся Якобсен. – Так отчего же я начал писать эти дурацкие письма? Дело в том, что у меня была сестра. Я не рассказывал вам о ней ранее, потому что в нашем обиходе сестры и вообще девушки считались обузой. Как-то вот так, по-крестьянски. В среде аристократов красивая девушка была своего рода валютой, обменным ресурсом, для того чтобы породниться с такой же или еще более аристократичной семьей. Но мы – купцы. Девушке надо подготовить достойное приданое и отдать ее, как говорили в старину, в другую деревню. Вы меня поняли?

– Ну, отчасти, – пожал плечами Дирк фон Зандов.

– Но девочке при этом обыкновенно давалось неплохое образование. Она ходила в женскую гимназию, она читала книги, ее красиво одевали, учили светским манерам, и все это лишь затем, чтобы в семнадцать, ну самое большее в двадцать лет выпихнуть наконец из дома и передать на попечение какому-нибудь богатенькому дураку.

– Почему же непременно дураку?

– Статистика, статистика, мой милый друг. Американец Томас Джефферсон когда-то сказал, рассуждая о женихах для своей дочки, что, по его подсчетам, из пятнадцати претендентов четырнадцать – полные идиоты. Не думаю, что в наше время и в нашей стране дело обстоит иначе. Так вот, – продолжал Якобсен, – мою сестру звали Сигрид. Мы с ней были погодки, но родились в один год: я второго января – удобно, правда? – а она двадцать третьего декабря, накануне Рождества. Иногда мне кажется, что моя матушка была умна и в этом. Она решила быстро отвязаться от своего детородного долга. Решила, если можно так выразиться, отрожаться побыстрее. Когда-то я ее даже спросил: «Мама, а почему ты родила нас с Сигрид почти что без перерыва?» – «Ах, Ханс! – Якобсен как бы передразнил свою маму. – Ах, милый Ханс, я так мечтала о близнецах, а твой папа хотел иметь двоих детей». Ясно же: она мечтала о близнецах, чтобы отстреляться сразу. Сразу не получилось, значит, с минимальным интервалом. Все, двое детей есть. Фу! Свободна наконец! – И старик Якобсен засмеялся.

– Вы хотели рассказать про письма, – напомнил Дирк.

– Ах да! В один прекрасный день я нашел в кармане своего плаща письмо, написанное вот теми самыми каракулями, которые получаются, когда правша пишет левой. «Милый Ханс, прости, что я тебе пишу. Мы незнакомы с тобой. Я видела тебя только издали, и я влюбилась в тебя. Ты такой красивый, такой стройный, у тебя такие прекрасные русые волосы и голубые глаза. А какие у тебя руки! Как бы мне хотелось, чтобы этими руками ты взял меня за плечи и заглянул мне в глаза своими прекрасными голубыми глазами». И тому подобная, в целом пристойная, девичья чушь. Вы знаете, сначала я подумал, что это дочка молочника. Он иногда приходил с какой-то кургузой девчонкой, которая помогала ему стаскивать бидоны с тележки. Она ковыряла в носу и смотрела на меня во все глаза. Как-то я подарил ей шоколадную конфету. И вот как будто в ответ – письмо! Вы будете смеяться, господин фон Зандов, но я был так тронут этим письмом, что приготовил целый кулек конфет и вручил их этой девочке, когда она вместе с отцом пришла в следующий раз. Специально побежал к тому входу в дом, где обычно выгружались молочник, мясник и прочая публика. Дал ей кулек с конфетами, и она сказала: «Спасибо». – «Кушай на здоровье, но эти глупости брось». Она захлопала глазами: «Какие глупости?» И тут я увидел, что ей в лучшем случае десять лет. «Ах, простите, барышня, простите бога ради!» – повернулся и убежал. Ну конечно, это была не она. Я сомневаюсь, что она и писать-то умела. Такая малышка! Но даже если бы ей было тринадцать или пятнадцать, как она могла проникнуть в наш дом и в прихожей сунуть письмо в карман моего плаща?.. Довольно скоро я понял, что эти письма (а их потом пришло еще несколько штук) пишет моя сестрица Сигрид.

– Как вы это поняли?

– Да уж, конечно, не с помощью анализа текста, – засмеялся Якобсен. – Однажды я тихо сидел на верхней ступени лестницы и читал книжку. Свет пробивался сквозь окошко верхней площадки. Потом солнце зашло, а я замечтался и продолжал сидеть. И вдруг услышал шаги и увидел, как внизу моя милая сестричка на цыпочках подходит к вешалке и засовывает белый почтовый конверт в карман моего плаща.

Мне стало страшно обидно. Я почему-то решил, что они дразнят меня – сестра и мама. Мама не раз говорила мне: «Ханс, тебе уже тринадцать, тебе уже четырнадцать лет, а ты все никак ни в кого не влюбишься. На всех вечерах, куда мы тебя вывозим, стоишь в углу, хмуришься, как лесной сыч, ни с кем не танцуешь, не любезничаешь, не здороваешься с девочками за руку, когда они ее протягивают и делают книксен, а ты что-то бурчишь и не догадываешься, что надо сделать в ответ. Ведешь себя как маленький дикарь. Хотя во всем остальном ты прекрасный, образованный, вежливый, воспитанный мальчик». Я был уверен, что эти кошмарные письма Сигрид пишет под мамину диктовку. Вот и решил отомстить. Показать, что я тоже могу написать дурацкое письмо поклонника, только на сей раз не сестре, а мамочке. Пусть ей вернется по спирали то, что она мне послала! И я понял, что сильнее всего на свете хочу убежать из этого дома. От слишком умной и слишком красивой мамы, от бесстыжей сестренки, от такого доброго и демократичного, но при этом совершенно недосягаемого отца.

Вот почему я хотел уйти сначала в армию, а потом в церковь.

Теперь я понял: на самом деле не для того, чтобы командовать людьми, распоряжаться их телами или душами, а просто чтобы понадежней скрыться. Смыться из этого дома к чертовой матери.

– Но в результате вы никуда не убежали… – заключил Дирк.

– Ладно, ладно! – засмеялся Якобсен. Дирк вопросительно на него взглянул. – Мы потом вернемся к этому разговору, если будет нужно. Не думаю, что вам нужно знать все тонкости моей биографии.