Рот Луиджи между тем по-прежнему занят вгрызанием в мой. Пузо Луиджи не дает позабыть, что Земля кругла и обширна - а ведь этот факт был известен отнюдь не всегда. Ручищи Луиджи, словно струбцины, сжимают мое тело, "делая дальнейшее сопротивление бесполезным".
- Бери... бери все буквы... какие хочешь буквы... забирай все... все, что видишь... - волнуя кудрявую ноздревую траву, выбрасывает пар, трагический нос - рокочет со стоном пещера рта - рычит табачная глотка...
Лавина коробок наконец иссякает.
- Поедем... в Швейцарию... - в наступившей тишине гудение его высоковольтного голосового устройства звучит даже ласково. - Завтра... вечером... час езды машиной... любой отель... здесь нельзя... - Луиджи задыхается, Луиджи старается как можно быстрей передать мне свои агентурные данные, словно я - радистка Кэт из культового шпионского фильма, и здесь, в этой кладовке, происходит наша первая и последняя резидентская встреча...
Мы стоим по колено в буквах.
Они у меня даже за шиворотом.
Наконец мне все же удается вырваться - и быстро передислоцироваться в центр магазинчика, на относительно освещенное место. Но как-то неловко уйти вот так, сразу. У овечки-шпионки изрядно помяты пиджак, юбка, а шерсть на голове неконспиративно всклочена. Кроме того, довольно-таки мерзопакостно ощущать себя "жертвой" - хотя бы и волюнтаристских лобзаний. Поэтому я, сделав самое беспечное лицо, с фальшивой фривольностью предлагаю:
- А почему бы вам не поцеловать меня здесь, открыто, перед самой витриной? Отличная, думаю я, реклама для сувениров из дерева!
Черные буравчики на миг словно увеличиваются в диаметре. Затем они стремительно сужаются - и пронзают меня - сквозь лживые мои зрачки - аж до самого мозжечка. У-ух!..
И все-таки мне неясна их растерянность. Луиджи пугливо озирается - и обескураженно мотает большой своей головой...
Это самый подходящий момент направиться к выходу.
- В Швейцарию, мэм... - горячо шелестит мне в спину. - Всего час езды на машине... Классные виды, клянусь Создателем...
На протяжении следующих суток меня, в острой форме, без передышки, терзает похоть. Я шатаюсь по громадному, пьяному весенней флорой саду... Если б наконечники стрел, пронзивших Святого Себастьяна, были отравлены ядом либидо, думаю, его терзания были бы еще ужасней. А в меня впились - и продолжают впиваться - тысяча стрел апеннинского солнца, и все они пропитаны ядом дикого либидо. Яд дикого либидо изощренней яда кураре - он вызывает паралич не только дыхательных мышц, но, что ужасно, паралич воли - в сочетании с навязчивыми галлюцинаторными состояниями...
Я шатаюсь и шляюсь по саду, шалея от сияния гор, избытка роз и густой синевы неба - и, изо всех сил пытаясь остаться в здравом рассудке посреди этого парадиза, отдаю себе отчет, что припадок похоти связан вовсе не с Луиджи. Здесь, на этой вилле в Bellagio, просто имеет место сверхсильное наркотическое благорастворение воздухов - эфиры-зефиры райской свободы, отмеренной мне аж на четыре недели, а внутри самого палаццо - праздная, властно вдохновляющая на пышный разврат италийская lusso. Вот, от самого входа - белейшие гранитные ступени - гладкие, лучезарные, словно искусственные зубы кинозвезд; ренессансные фрески плафонов; персидские ковры, сотканные руками, конечно, самых прекрасных из бессчетных жен и наложниц какого-нибудь бека-хана-шаха; бронза и позолота гигантских сложнофигурных подсвечников; солидная массивность красного дерева, подчеркивающая безупречность - и словно бесплотность - мраморных, не знающих мук либидо изваяний... Бассейн в половину футбольного поля - сквозь его сверкающую голубизну алеют кораллы - а их, золотыми нитями, то и дело прошивают стайки золотых рыбок... В моих апартаментах снежно белеют, украшенные золотом прихотливых узоров, платяные, бельевые, обувные шкафы полок в них на порядок больше, чем у меня вещей: кладу зеленый и голубой свитер на одну полку - потом откладываю зеленый на отдельную... а что делать с остальными полками, вешалками, ящичками, тумбочками? Дело, конечно, не в Луиджи, но тут я вспоминаю, что забыла в его лавке свои темные очки. Да, очки! А куда ж я без очков? Тут же сумасшедшее солнце! Ослепнуть же можно!
... - Bon giorno, signora, - протягивает мне очки Луиджи. - Послушайте, что скажу: такие красивые глаза, как у вас, грешно скрывать от людей, клянусь Создателем...
Так. Значит, уже "синьора". Облапывание в кладовке моих иноземных телес он, очевидно, приравнял к процедуре натурализации.
Вернувшись на виллу, начинаю хищно перебирать подробности второй встречи. Что было потом, когда он отдал мне очки?
Он протянул мне какой-то буклет и сказал:
- Вот, signora может сама убедиться: мой магазинчик входит в список официальных достопримечательностей нашего города...
С преувеличенной сосредоточенностью, сгодившейся бы скорей для чтения Британской энциклопедии, я вперяюсь в грошовый буклетик. Кислотными красками, на развороте, - глянцевая фотография: я вижу пузо Луиджи, на которое натянут, как и сейчас, плотный темно-синий фартук. Из-за пуза, миролюбиво улыбаясь, выглядывает физиономия Луиджи. Он стоит на пороге своей лавки. Фотография десятилетней давности сделана сбоку - так, что видна и лавка напротив.
Это мясная. В центре ее овальной, как блюдо, вывески (взглянув в окно, я быстро сверяю прошлое с настоящим) все так же красуется свиной окорок в бумажных кружевах. Он смахивает на женскую ляжку далеких времен - канканных, кафешантанных, будуарных, альковных - когда другими были и ляжки, и женщины. Рядом с окороком, по всем законам школьной олеографии, красуется упитанное куриное тельце с доверчиво задранными ножками: кажется, будто кура, в миг одолев легковесные фазы яйцо-цыпленок-половозрелая особь именно на сковородке достигла наконец высшей стадии своего эволюционного развития. Обрамляет вывеску щедрая гирлянда бурых сарделек - словно эмблема беспроблемного, регулярного опорожнения кишечника в условиях спокойного, прочного, хорошо отлаженного быта.
- Этим магазинчиком и мастерской, - слышу я густой, будто чревовещательный бас, - владел еще мой прапрапрадед (не ручаюсь за точное количество "пра-"), от папаши они перешли ко мне, от меня, лет через десять, перейдут моему старшему. Ну а потом - внуку: невестка-то уже беременна пацаненком...
Упоминая старшего сына и невестку, Луиджи быстро тычет пальцем куда-то вверх - жест, которым русские обозначают существование высших метафизических сил - или мерзавцев-соседей, постоянно устраивающих протечки. Потом добавляет:
- Медицина-то сейчас - слыхали? - мальчик, девочка - доктора такие делишки в один миг научились определять! - он прикладывает к своему пузу как бы невидимый приборчик и принимается, сосредоточенно сдвинув брови, неторопливо водить им по привольной своей брюшной возвышенности. Одновременно он смотрит на меня так, будто я - это экран, на котором он пытается наконец узреть маленький заветный признак мужского плода.
Мне кажется, я лопну от хохота.
- Так что же, signora, - без перехода вдруг шепчет Луиджи. - Поедем в Швейцарию, а? Per favore!.. Per caritа?!. В любой вечер, когда пожелаете, клянусь Создателем...
- Да кто же мне визу-то даст?! - я вылезаю из болота иллегального флирта - и перепрыгиваю на прочную почву неразрешимых геополитических заморочек. - Мне ж ни одна собака не даст!
Некоторое время молчим.
- Signora, la scongiuro... per piacere... маленький подарок... - Луиджи протягивает мне изящную деревянную буковку "L". - Можно, я приколю ее вам на свитер? - Я благосклонно разрешаю. - Думаете, это означает только "LUIGI"? говорит он, прикалывая сувенир и одновременно контрабандно (или льготно, кто его знает) поглаживая мою грудь. - Не-е-ет, signora! Это означает также "LIFE", "LOVE", "LEALTА?", "LETIZIA"! И это все - в одной букве!
- А вы часто небось в Швейцарию наведываетесь? - говорю я, имея в виду наиболее значимые компоненты этого путешествия.
