Феодулия упала в беспамятстве и на другой же день постриглась в суздальский Ризоположенский монастырь под именем Ефросиньи. Ты ведь посещала Суздаль, княгиня?

– И неоднократно. Но сестра ничего не знает о таинственной смерти твоего брата… Да и что она может знать или о чем-то догадываться. Ведь она в глаза не видела Федора.

– А ты, Мария Михайловна, о чем-то догадываешься?

– Да, Александр. Твой брат не мог погибнуть от внезапного сердечного приступа. Он никогда не жаловался на сердце. Это уж твой отец распустил слух, что его сын иногда страдал грудной жабой. Сущая ложь. Здесь одно из двух: либо Федор сам выпил отравленное зелье, либо ему подмешал в кубок отец. Я даже представляю себе такую картину. Все высокие и почетные гости собрались в храме, а твой отец с сыном так и не могут выйти из своих хором. Федор наотрез отказывается выйти к венцу. Ярослав Всеволодович всячески уговаривает, но сын тверд и неумолим. Тогда князь Ярослав со страхом понимает: его ждет несмываемый позор. Великий позор! Сын вышел из послушания отца. Ярослав представляет, как над ним будет смеяться вся Русь. И тогда он принимает чудовищное решение – убить сына. Это единственный способ избавиться от позора.

Ярослав примиренчески говорит Федору: «Хорошо, сын. Я пойду тебе навстречу и отменю свадьбу. Жди меня здесь с ответом невесты. Я придумал, что ей сказать».

Но Ярослав идет не в храм, а в свои покои и возвращается с двумя кубками.

«Я все уладил, сынок. Выпьем за благополучный исход».

«Но что ты сказал невесте?» – жалея Феодулию, спрашивает Федор.

«Она – умная девушка. Немного огорчилась, но простила тебя. А теперь выпьем, к твоей радости. Отдам тебя за дочь Хоромского».

Федор с удовольствием осушает кубок и замертво падает.

Ярослав надежно прячет кубок в своих покоях, а затем посылает ближнего холопа в покои сына: «Глянь, собрался ли, наконец, к венцу Федор. Уж до чего нерасторопный!».

Холоп вскоре возвращается: «Твой сын мертв, князь!»

Ярослав Всеволодович делает испуганное лицо и бежит в комнату Федора…

– У тебя богатое воображение, Мария Михайловна, но оно настолько убедительно, что начинаешь верить в твое предположение. Теперь мне легче понимать, как ты писала свое «Слово»… Но есть и другая загадка. Что стало с дочерью Хоромского?

– Мне известно, Александр, лишь то, что известно и тебе. В день смерти Федора Арина Хоромская бесследно исчезла. Можно выдвинуть несколько домыслов, правда, один из них вполне вероятен. Арина, догадавшись, что у нее будет ребенок, решила покинуть отчий дом. Если у нее где-то родилась дочь, то ей сейчас уже шестнадцать лет. А может, и отыщется когда-нибудь твоя племянница, Александр.

– А лучше бы племянник, – грустно улыбнулся Невский и добавил: – Но мне почему-то кажется, что Арина покончила с собой. Уж слишком трудно вынести бесчестье на Руси, уж слишком крепки наши древние устои.

Перед самым отъездом Александр Ярославич вспомнил про Спасо-Песковский Княгинин монастырь.

– Ведутся ли работы твоей западной крепости?

– С трудом, Александр. Десятый год монастырь поднимаем. Хочешь глянуть?

– Непременно, Мария Михайловна.

Перед обителью, коя возводилась в двух верстах от Ростова, Александр Ярославич снял шапку и широко перекрестился на купола храма, что стоял вблизи строящегося монастыря.

– То храм Архангела Михаила, – пояснила княгиня. – Священное для ростовцев место. Поставлен храм епископом Леонтием в одиннадцатом веке. Не случайно обок и монастырь поднимается.

– Доброе место выбрала, Мария Михайловна. На мысу озера. Вижу, годика через два готов будет твой мужской монастырь. Для любого ворога – крепкий орешек… Ну а что касается твоей просьбы, я не забуду. Может, и впрямь такое случится, что Ростов Великий станет центром подготовки восстаний против лютого ордынца. Да хранит тебя Бог, Мария!

Молодому князю Борису Васильковичу крепко запали в душу слова Александра Невского, своего двоюродного дяди. Оружейных мастеров – в леса! Хитро придумано. Оружье до зарезу нужно. С дубиной на татарина не пойдешь…

Но с чего начать и с кем повести нелегкий разговор? Не каждый кузнец снимется с насиженного места.

Пригласил к себе ближнего боярина и воеводу Неждана Ивановича Корзуна. Тот был мрачен и неразговорчив, куда девалась его прежняя общительность и веселость. Три недели назад боярин схоронил жену Любаву Светозаровну, кою (все ведали) бесконечно любил.

Любава крепко застудилась, когда уезжала вкупе с другими семьями от татар в Белоозеро. Кажись, поправилась, но с тех пор стала покашливать, а последние годы все чаще и чаще стала жаловаться на боли в правой стороне груди. Да так и слегла. Неждан Иванович тяжело переживал; когда шел за гробом, не скрывал неутешных слез.

Потрясена была смертью и княгиня Мария: скончалась ее любимица, ближняя боярыня. Чуть ли не каждый день она посещала Неждана и как могла его утешала. А Корзун был беспредельно подавлен: трудно, чрезвычайно трудно свыкнуться, когда из жизни уходит самый любимый человек.

Было Корзуну около сорока лет, возраст для мужчины солидный, но Неждан Иванович своих лет не ощущал, выглядел моложаво, был подвижен, строен и гибок телом. Молодцевато, по-юношески взлетал на коня. Русые кудри, красиво разметанные по широким плечам, такая же красивая курчавая бородка и улыбчивые синие глаза сводили с ума многих боярышень, но Неждан Иванович, казалось, не замечал на себе жарких ищущих взглядов. Такую, как его Любавушка, думал он, ему уже не найти. Он будет жить вдовцом, так, как живет княгиня Мария, в 28 лет оставшись без мужа. А ведь коль не ушла в монастырь, могла бы вновь жить при новом супруге. («Правда» Ярослава Мудрого такое дозволяет), но Мария настолько глубоко любила своего Василька, что и мысли не допускала о каком-то другом муже. Великая женщина!

Витаясь[22] с боярином, Борис Василькович не стал лишний раз бередить рану Неждану воспоминанием о супруге, а сразу перешел к делу, рассказав о предложении Невского.

Неждан тотчас заинтересовался:

– Добрую мысль подал Александр Ярославич. Надо бы с Ошаней потолковать.

– Кто такой?

Корзун, не скрывая удивления, глянул на князя.

– Прости, Борис Василькович, но я-то думал, что ты нашего знаменитого кузнеца ведаешь.

– Ране мне не до кузнецов было, – строго отозвался князь. – То в Белоозере скрывался, то к ханам на поклон ездил, то беглых оратаев разыскивал. Дань-то этому треклятому баскаку хоть тресни, но платить надо… Что за Ошаня?

– Ему уже за восемьдесят, но еще крепкий старик. С малых лет простоял у горна, но ныне ослеп. В кузню свою до сей поры ходит и на подручных покрикивает. Отец твой, Василько Константинович, жаловал кузнеца, от всякого тягла его освободил. Ныне же Ошаня Данилыч скучает. Подручные его сохи мужикам да ухваты бабам куют. Работа грубая, не тонкая. Это тебе не булатный меч и не кольчуга.

– Кой прок от слепого старика?

– Вдругорядь прости, князь. Этого старика почитает весь ремесленный люд, и, коль он попросит уйти мастеров в лес, его послушают. Но здесь и наше слово будет не последним.

– Позови мне этого старика.

Корзун незаметно вздохнул: юн еще Борис, никак не привыкнет к своему высокому княжескому званию, кое обязывает его лишь повелевать и приказывать, а то, что в таком серьезном деле ему самому надо наведаться к ковалю, до него не доходит. Ошаня-то и зрячим никогда в княжеских палатах не бывал, к нему и Константин, и сын его Василько сами в кузню приходили.

– Пожалей слепого, князь. Не лучше ли нам самим Ошаню посетить, как это всегда делал Василько Константинович.

Борис старался во многом походить на отца, поэтому ответил без раздумий:

– Ты прав, Неждан Иванович. Наведаемся к ковалю.

Ошаню долго уговаривать не пришлось. Ожил, загорелся старик: