«Продолжай, — распорядился ангел. — Пока у тебя неплохо получается».

Второй участок лестницы дался Рашидову труднее. Во-первых, он устал — любой устанет, если будет подниматься по вертикальной лестнице продолжительное время; во-вторых, ветер не оставлял попыток скинуть Руслана вниз.

«Вот Вторые Врата», — объявил Джибрил.

«Вижу», — проворчал Рашидов; он перевалился через край новой площадки и с минуту полежал, уткнувшись носом в холодный камень.

«Вторые, — подумал он. — Сколько их еще будет?»

Он, к счастью, не знал, что всего Врат будет семь, иначе, скорее всего, остановился бы на полпути, признав свое поражение. Незнание спасло его жизнь и рассудок.

А Врат действительно было семь, и он прошел их все.

…На второй площадке его поджидали сразу двое. Оба — сравнительно молодые люди отчетливо семитской национальности, и оба жестоко искалечены. У одного — в набедренной повязке из кожи — была отрезана голова, и он придерживал ее на плечах руками. У второго имелись раны на запястьях и стопах и еще одна, большая и постоянно кровоточащая, — под ребрами. У этого второго было удивительно изменчивое лицо. Глядя на него, нельзя было понять, когда он сердится, а когда радуется. Декорацией здесь служил кусок пустыни, поросшей местами низким колючим кустарником с острыми листьями. Еще на заднем фоне возвышался крест — жуткое сооружение, поставленное здесь явно не для красоты. Рашидов с удивлением подумал, что он, кажется, знает, кто эти двое…

…Крест стоял на горе, так, что с него был виден весь город: висячие сады, соединяющие храм с Антониевой башней, крылатые боги над гипподромом, хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды. Город плавился в потоках жара, изливаемых солнцем, и очень хотелось пить — жажда была просто невыносимая, — но вместо воды стражники в блестящих на солнце шлемах давали на кончике копья губку, намоченную в уксусе. Боль уже притупилась, но жизнь постепенно покидала иссохшее, избитое тело. В последний свой миг он поднял голову и, глядя прямо на солнце ослепшими от муки глазами, прошептал:

«Или! Или! Лама савахвани?..»

«Готов ли ты принять веру, которая заставляет тебя искупать грехи других?»

«Готов. В этом смысл веры — искупать грехи».

«Вот Третьи Врата».

…Зал с высоким потолком, барельефы на стенах: люди с птичьими, песьими головами, с необыкновенными головными уборами. Глубокий старец на троне: лицо изборождено морщинами, руки цвета пергамента цепко сжимают подлокотники, взгляд острый, испытывающий, умный…

…На дне колодца холодно и пусто. Сильная пульсирующая боль в запястье левой руки — должно быть, сломал при падении. Сначала они раздели его догола, сорвали его разноцветный кетонет, подарок отца, потом сбросили его вниз и ушли, посмеиваясь и громко переговариваясь друг с другом. Он не понимал причин их ненависти к нему, он плакал и умолял их вернуться. Но они ушли, оставив его умирать на дне высохшего колодца. На следующий день они вернутся, но не из милосердия, а лишь для того, чтобы получить выгоду — они продадут его работорговцам…

«Готов ли ты принять веру, если за нее твои братья продадут тебя?»

«Готов. Мои братья по вере никогда не продадут меня».

«Вот Четвертые Врата»…

А были еще другие. Рашидов прошел их все. Это было трудно, почти невозможно. Он убивал своего любимого сына на жертвенном камне под черным от туч небом. Он горел в печи, брошенный туда по приказу царя, его плоть обугливалась, а легкие были заполнены дымом от собственного горящего мяса. Он вел свой народ по выжженным мертвым землям, слыша их стоны и крики, наблюдая, как они умирают один за другим: он хотел (нет, ему так приказали), чтобы вымерли старики, но на одного старика умирало десять детей, а младенцев вообще без счета, но он всё равно вел их сквозь пустыню и сквозь собственный страх…

Когда Рашидов добрался до последней площадки, он был настолько измучен, что уже не мог адекватно воспринимать происходящее с ним. Всё тело болело, руки и ноги тряслись, кожа на ладонях и пальцах превратилась в лохмотья, обнажив живое мясо, глаза заливал пот, а волосы сбились в жесткий колтун. К тому же было чертовски холодно, мороз проникал до костей, и, лежа ничком на новой площадке, Руслан трясся, как в лихорадке.

«Ты прошел испытание», — торжественно произнес Джибрил.

«Ты прошел испытание», — вторил ему другой, более глубокий и сильный голос.

Рашидов поднял голову, почувствовав при этом, как что-то хрустнуло в спине. Он ничего не увидел. Точнее увидел, но не смог зафиксировать картинку в сознании. Какой-то хаос, быстрое мельтешение точек, колышущиеся под ветром полотнища.

«Теперь ты воин истинной веры, — развил мысль второй голос, — Жизнь твоя будет трудна, но и награда велика, помни об этом».

«Да, — прошептал Рашидов. — Я буду помнить».

Потом картинка сменилась, и рядом снова появился Джибрил.

«Поздравляю, — произнес ангел, и его слова после всего, что испытал и с чем столкнулся Рашидов, прозвучали верхом нелепости. — Тебе помогли твои гордость и упорство. Будь таким и впредь».

Рашидов, который за эти часы пережил множество жизней — причем жизней ярких, настоящих, — воспринял совет почти юмористически; словно ребенка здесь учат, но он уже был не ребенок.

«Грядет великая война, — сообщил Джибрил, помолчав. — Война за веру. Во время этой войны ты неоднократно преступишь через запреты, накладываемые на тебя верой. Имей в виду, мы простим тебе всё, кроме одного — предательства».

«Я не собираюсь предавать», — отозвался Рашидов; более того, он почувствовал себя оскорбленным тем, что кто-то высказывает сомнение в его преданности.

«Что ж, — сказал Джибрил, — я и не ждал другого ответа. Осталась самая малость», — добавил он в заключение.

После чего обнажил меч, размахнулся и нанес Рашидову сильный удар мечом — наискось, через всю грудь. (В этот момент хирург Данилов, вскрыв грудную клетку Руслана, подбирался к самому опасному из осколков — тому, что лег под сердце.) Боль была неимоверной — сильнее и страшнее всего, что он до сих пор испытывал. Не выдержав, Руслан Рашидов закричал («Пульс — сто сорок! Давление — шестьдесят на сорок!» — крикнул анестезиолог. «Салфетку! — отозвался Данилов. — Сушить! Зажим! Да не этот, а „москит", неужели не видно?..»), но ангел лишь безразлично улыбнулся, кинул меч в ножны, протянул руку и вырвал еще трепещущее сердце из груди Рашидова.