На помосте в мраморной чаше, более похожей на плаху, пребывает нечто, похожее на фразу. Всякий читатель не просто понимает ее по-своему, но понимает по-разному при каждом новом прочтении. Стоящая неподалеку от чаши девушка сначала любуется ею, будто драгоценностью, затем пятится и смотрит круглыми от страха глазами, как на готовую к броску змею. (Впрочем, и сама девушка при ближайшем рассмотрении оказывается дамой преклонных лет.) Я читаю: «Приближение есть вариант исчезновения», – однако, пробуя вдуматься в прочитанное и снова обращаясь к фразе, различаю: «Сведе́ние предмета к понятию уничтожает его надежней забытия». При этом ни одно слово, ни одна буква фразы не меняют своего положения ни в мраморной чаше, ни в составе высказывания. Я перевожу взгляд на соседку и встречаюсь с ней глазами. Прочитанное, по-видимому, так и следует понимать: «Близость к объекту преображает наблюдателя».

На землю нисходит гигантское кристаллообразное сооружение. Поверхность махины струится, переламывается подвижными гранями, теряется в заоблачной выси. Во все стороны рассыпаются бегущие дорожки подъемников. Толпы зевак сначала шарахаются обортованных щупалец, но затем облепляют их, подобно намагниченной стружке. Меня тоже заносит внутрь. Необозримые чертоги слоятся горизонтами, то налезающими друг на друга, то обрывающимися в синеву. Это какая-то помесь луна-парка и рождественского базара. В магазинах, балаганах, лавках, ресторанах, борделях, на аукционах, за игорными столами идет расчет не за деньги – их, впрочем, тоже берут, но как бы нехотя, не глядя и не считая, – а за то, что покупатели позволяют следить за тем, как они начинают пользоваться покупками. Покупательной способностью тут обладает нечто, присутствующее в самом акте потребления. Приобретая часы, ручки, сладости, любовь ослепительных красавиц, отдавая должное вкусу изысканных блюд и мастерству оперных див, я понемногу отмечаю про себя две особенности: во-первых, все мои приобретения, будь то вещь или услуга, отличает кричащая роскошь, во-вторых, чем дальше я продвигаюсь по этим односторонним лабиринтам, тем бо́льшим мне видится все, что я оставляю за спиной, и тем миниатюрнее то, к чему я направляюсь. На моем пути теснятся лилипутские торговые ряды, но, оглядываясь, я вижу киоски, достигающие высоты многоэтажного дома. Покупки и продавцы уже не так тешат, как пугают меня. Во время очередного расчета – за какие-то усыпанные бриллиантами золотые запонки, которые вынужден примерять с шумным восхищением, – я прошу разъяснений насчет цели мероприятия и незамедлительно получаю их. Познание, – говорят мне вполголоса, как бы секретничая, – сводится не к откровению, а к информированию. Хотя материальные системы, от звезд до амеб, нестабильны, то есть либо теряют вещество, либо захватывают, даже их непостоянство поддается исчислению. Подсчету подлежит все – население захудалых деревушек и целых государств, динамические количества сред, молекул и атомов, составляющих как отдельную особь, так и представителей вида в общем, поголовья коров, крокодилов, тигров, блох, дриопитеков, диаметры фотосферы красного гиганта и во́лоса в подшерстке слепого молодняка, прогрессии налогов и регрессии океанов, возмущения народов, планет и магнитных полей – все, за исключением того, как создается и потребляется добавленная стоимость. Тут показателен пример с так называемыми произведениями искусства.

Леонардо, Рубенс и Сезанн, вероятно, были гениальные художники, но ситуация, когда стоимость разрисованного холста метр на полтора превышает валовый продукт металлургического завода, не выглядит абсурдной только в глазах свихнутого эстета. Можно подумать, гениальность соотносится не столько с талантами и затратами творца, сколько с прибавочной стоимостью, вносимой в его продукт искусствоведением. Что такое выставленная на аукцион картина? Та же банкнота, себестоимостью в гроши и номиналом в круглую сумму. На первых порах потребитель цепенеет при мысли, как его нажитые (не исключено, посредством накачки такой же воздушной стоимостью) миллионы приравниваются к паре тысяч мазков маслом и как валовый продукт металлургического завода исчезает под слоем краски в рамке метр на полтора, но именно это оцепенение играет на руку сделке. При потреблении нулевой услуги всплывает некий базовый план естества, который отличает человека от прочих существ. Такова, если вкратце, суть вопроса. Я хочу уточнить, кто интересуется человеческой потребностью в нулевых услугах, однако меня поджимает следующий покупатель.

Через необъятный, возносящийся на облачную высоту портал я покидаю махину и оказываюсь на усеянной громадными валунами, ухабистой, бугроватой земле. Между камнями снуют существа, которых я поначалу принимаю за торговых зазывал, наряженных муравьями. Мое запоздалое осознание того, что это настоящие муравьи, не кажется мне сногсшибательным – напротив, я с легким сердцем заключаю, что расплатился за свои покупки сполна.

Ночь. Спящий под снегом горный курорт. Разъятое дорожками и усеянное опрятными домиками пятно света на пологом склоне. Тишину изредка тревожит то стук оконной рамы, то скрип тяжелой ветки. Воздух искрится снежной пылью. Короткие задворки с двумя рядами заграждений, камерами слежения и гирляндой фонарей обрываются в темноту. Если вглядеться, за субтильной оградой можно различить другой, куда более мощный рубеж. Высокая, в два человеческих роста, стена сплошного бурелома тянется вдоль всей освещенной границы, выдаваясь из тьмы замшелыми горбами валунов и острыми, как пики, обломками сучьев. Сказать, сложилась она сама собой или была устроена кем-то, нельзя, но ясно одно: это уже не охрана благоустроенного местечка, а охрана от него.

Ненастное, невидимое небо. В свинцовом океане дрейфует паром. Некогда роскошное судно больше походит на списанный дебаркадер. Его редкие пассажиры почти не показываются на палубах. Даже в трюме с пропиленным для рыбной ловли дном не всякий час можно застать фигуру, сидящую с удочкой над черной водой. Иногда по ночам текучую бездну пронизает зыбкий свет. Он идет из тех мест, где в тучах над океаном возникают солнечные колодцы на обратной стороне Земли. Ложе, подпирающее водную толщу, есть та же вода, сдавленная до плотности грунта. Грунт переходит в базальт, за камнем следует чересполосица магматических и кристаллических сфер, горизонт расплавленного, но твердого железа предваряет чудовищное ядро, и все это, слой за слоем, опять же, есть только разные ступени сгущения воды. Вот почему океан может проводить солнечное вещество даже с заоблачных глубин, которые сопрягаются с акваториями на другом краю света. Человеческое тело, подобно планете, состоит из воды разных плотностей – отличие в том, что, когда свет пронизает океан, это преломленный свет солнца, а когда свет пронизает человека, это сигнал его сокровенного существа, не то растворенного, не то утопленного в нем. Люди видят такие сигналы отраженными и теряют интерес к жизни с утратой тех, в ком отражались. Считаные единицы, что принимают внутренний свет без сторонней помощи, бывают слишком захвачены им, чтобы ценить собственное бытие. Несчастные одиночки доживают свой век без этого огня, который прежде поддерживали при помощи близких, и уповают на подводные зарева. Кто-то совершает тайные омовения в трюме, кто-то бубнит морские гимны, и все грезят о том, как погружаются в ночную пучину, достигающую плотности света с дневной стороны.

Из нынешнего будущего я получаю в свое допотопное детство крохотный, на пару слов, скриншот моей статьи о каком-то фильме. Сияющая зернистая структура послания занимает меня, разумеется, куда больше, чем его темный смысл. Цветные искры, служащие строительным материалом высказыванию, преисполнены тайны. Печатные знаки, что питаются этим праздничным шумом, не стоят его так же, как не стоит ломаного гроша выложенное алмазами междометие. Пустая фраза: «Он – проповедник истин, о которых не знает ничего, кроме их грамматических форм», – предстает сечением фейерверка, снопом культей, косной проекцией нескончаемого божественного потока.