От мистера Крэндалла я узнал, что кровообращение в теле животных было плодом миллионов лет эволюции. У моллюсков и червей было низкое давление и незамкнутая система кровообращения. У более крупных существ в результате эволюции развились трубкообразные сосуды и все более сложные насосы, позволявшие их крови циркулировать под более высоким давлением, доставляя кислород и питательные вещества на куда большие расстояния.

У лягушек сердце трехкамерное. Человеческое сердце сложнее, у него четыре камеры: два предсердия (в которые поступает кровь) и два желудочка (насосы). Лягушкам требуется меньше кислорода, чем людям, потому что они не пытаются поддерживать постоянную температуру тела. Лягушки, в отличие от препарирующих их людей, существа холоднокровные.

На следующий день, в субботу, я взял мусорный пакет с лягушками и, прихватив с собой необходимое электрооборудование, скальпель и поднос для препарирования, уселся на пластиковый табурет под нашими ржавеющими качелями. Ста двадцатью семью годами ранее, в 1856 году, анатомы Рудольф фон Кёлликер и Генрих Мюллер измерили электрический заряд удара сердца лягушки, пропустив его через электроды, подсоединенные к магниту. Магнит реагировал на ток и отталкивал иголку. По сути, я должен был воспроизвести их эксперимент, но уже при помощи современного оборудования. Я подсоединил электроды к источнику питания, чтобы проверить целостность цепи, и осциллоскоп показал стабильные 60 герц. Электроды были толстыми и тупыми, и у меня не было уверенности, что они хорошо подсоединятся к сердцу лягушки, если оно окажется слишком маленьким. Тем не менее эти выходные были самым удобным временем для проведения эксперимента, а потому я продолжил, невзирая на терзавшие меня сомнения.

Я вытащил из глубин пакета лягушку. Крепко придерживая ее рукой, я осторожно прикоснулся скальпелем к бежевой коже ее спинки. Она яростно дергала ногами, пытаясь вырваться. Когда я на мгновение невольно ослабил хватку, она выскользнула и запрыгала от меня по сухой траве, пока я снова не поймал ее. К тому моменту мое собственное сердце рвалось из груди, колотясь изнутри в солнечное сплетение. Я воткнул кончик скальпеля на несколько миллиметров в мягкое затылочное отверстие и надавил на основание черепа. Лягушка сопротивлялась, а я продолжал давить, чувствуя, как жесткий хрящевой панцирь постепенно поддается моим усилиям. Наверное, я задержал дыхание или, напротив, мое учащенное дыхание привело к гипервентиляции легких, и у меня перед глазами запрыгали черные точки. Я грубо пошевелил кончиком лезвия туда-сюда, едва не обезглавив амфибию. Когда я положил ее обратно на поднос, она попыталась отползти к краю. Вяло подпрыгнув в последний раз, она обмякла.

Я сделал прямой вертикальный надрез на ее груди, и из него потекла прозрачная, вязкая жидкость. Похоже, ее сердце по-прежнему билось, но мне сложно было его рассмотреть сквозь иные структуры грудной клетки. Чтобы очистить себе место для работы, я пальцами вырвал мешавшие мне органы. К этому моменту у меня из глаз струились слезы. Зажимы электродов оказались слишком большими, каждый из них был размером почти с само сердце. Я запаниковал, но все равно направил электроды на крошечное, размером с горошинку, сердечко, абсолютно забыв о том, что они по-прежнему подсоединены к питанию. Электроды замкнули цепь и заискрили, подпалив грудную клетку лягушки изнутри. Запах был омерзительным, даже хуже, чем от залитых формальдегидом препаратов и образцов в лабораторном шкафу мистера Крэндалла. Когда моя мать вышла на улицу, я уже ревел во весь голос. Я пытал это несчастное создание и к тому же ничего этим не добился – я не получил нужных мне результатов. Мать внимательно осмотрела результаты моей деятельности и с присущей ей дружелюбной укоризной сказала: «Сынок, тебе стоит попробовать какой-нибудь другой эксперимент. Для этого у тебя слишком маленькое сердце».

На следующий день я собрался с духом, чтобы попробовать еще раз. Я пошел на задний двор за следующей лягушкой, но обнаружил, что в пакете никого нет, – лягушки пропали. Я так и не узнал, как им удалось сбежать, не знала этого и мама. Я не получил никаких экспериментальных данных и составил доклад на основе данных из учебников. Я получил за него «В»[4] и был раздосадован. Когда я спросил у мистера Крэндалла, чем я заслужил заниженную оценку, он ответил, что при выполнении проекта я не узнал ничего нового.

Сердце не только дарует жизнь или смерть – оно словно сосуд, наполняющий жизнь смыслом. Увидев, что мне не хватает храбрости довести эксперимент до конца, моя мать не просто так сказала про «маленькое сердце» – сердце всегда ассоциировалось с отвагой. В эпоху Возрождения герб с сердцем символизировал отвагу и преданность. Само английское слово «отвага» – «courage» – происходит от латинского «cor», означающего «сердце». Человека с маленьким сердцем легко напугать. Уныние и страх приводят к утрате сердца.

Эта метафора используется во многих культурах. После смерти моего деда мой отец, которому было всего четырнадцать лет, поступил в Канпурский сельскохозяйственный колледж – он стал первым человеком в нашей семье, получившим высшее образование. Каждое утро он проходил шесть километров до своего учебного заведения, потому что наша семья не могла позволить себе велосипед. По дороге домой он с сумкой, полной взятых взаймы книг, встречался в означенном месте у пыльной дороги со своей матерью. Когда он жаловался ей, что устает или не справляется, она увещевала своего расстроенного сына словами: «Dil himmauth kar!» – «Соберись с духом!»

Шекспир поднимал эту тему в своих трагедиях. В пьесе «Антоний и Клеопатра» Дерцет описывает самоубийство воина Антония от руки, что «в сердце обрела // решимость уничтожить это сердце»[5]. Антоний пребывал в смятении от предполагаемого предательства Клеопатры, и, описывая его разбитое сердце, Шекспир писал, что оно оплот еще одного чувства – романтической любви. «Я воевал ведь только для нее, – признается Антоний, – и думал, что она, по крайней мере, хоть тут со мной, как я всегда был с ней». Как пишет литературовед Джоан Лорд Холл, Антоний разрывается между двумя метафорическими значениями сердца. В конце концов его жажда доблести на поле боя затмевает его стремление к объекту своей страсти и приводит его к саморазрушению.

Разнообразие и широта охвата эмоций, пожалуй, и отличают нас от животных. Во многих культурах исторически сложилось мнение, что именно сердце порождает наши эмоции. Английское слово «emotion» произошло от французского глагола «émouvoir», который означает «расшевелить», – пожалуй, логично соотносить эмоции с органом, постоянно пребывающим в движении. Сердце воспринималось как оплот эмоций со времен глубокой древности. Этот символизм сохраняется и поныне.

Если спросить у людей, какой символ они соотносят с любовью, первое место определенно займет сердечко, какое рисуют на валентинках. Значок Y называется «кардиода», и такая форма часто встречается в природе. Ее можно увидеть на листьях, цветах и семенах многих растений, в том числе сильфия, или лазера. В раннем Средневековье это растение использовалось как контрацептив, – возможно, потому сердце и стало ассоциироваться с сексом и романтической любовью (а может, на это повлияло внешнее сходство сердца с вульвой). Какой бы ни была изначальная причина, с тринадцатого века сердца фигурируют на картинах, изображающих любовников (изначально на таких картинах рисовали исключительно аристократов и придворных, отсюда и термин «courtship», означающий «ухаживание»[6]). Затем картины стали дополнять красным цветом, символизирующим кровь и страсть. Позже символом вечной любви стал славящийся долгожительством, растущий на могильных надгробьях обыкновенный плющ, обладающий сердцевидными листьями.