Священник со скорбной укоризной вмешивается: «Опомнись, женщина! Ты сама не знаешь, о чем просишь Господа!». Анастасия Матвеевна оборачивается на голос: «Кто осудит меня? Разве те, кто слышал предсмертный хрип своего ребенка?». Священник, распознав невидимое, упрашивает: «Не моли о выздоровлении сына! Бог всеведущ. Он знает, зачем должна угаснуть его жизнь. Бог милосерд – и Он хочет избавить тебя же от ужасных страданий». Анастасия Матвеевна не смущается: «Я готова на всё, я все страдания приму с благодарностью, лишь бы жил мой малыш, мой Коня». Но священник непримиримо наставляет: «Нам, служителям церкви, дано узреть то, что вам, простым смертным, видеть не надлежит. Страдания ждут не только тебя: будет страдать твой сын. Одумайся, пока не поздно». Анастасия Матвеевна свой вздох, вырывающийся из груди, утаивает: «Бог милосерд, ты молвил. Он пощадит нас». Священник же предрекает: «Заблуждаешься… Рабу Божьему Кондратию муки уготованы выше сил человеческих». Анастасия Матвеевна бровью не ведет: «С Богом – всё возможно. Хочу жизни для своего ребенка! Да будет воля моя!».

Так пролетела первая глава моей жизни… Матушка… Быть может, через нее мне достался бунтарский характер? Она никогда не рассказывала, что вымолила для меня спасение от ранней кончины, считала эту историю потаенной: никого не должно касаться ее воззвание к Всевышнему, никто не вправе судить и требовать объяснений причин ее сделки с Богом, «мать» священна сама по себе и все ее намерения должны рассматриваться в свете непредвзятости. Благодарен ли я сейчас моей матери за тот вызов, брошенный Богу? – ответ не нуждается в словесной оправе, ведь каждый шаг на Земле драгоценен, огранен смыслом и записан в Скрижалях Вечности. И теперь, спустя века, я вижу в Анастасии Матвеевне не просто свою мать – я различаю в ней нечто большее, сопоставимое с мудростью, верностью, истинностью.

Я всегда был достаточно слаб в описании деталей повествования: не уделял им должного внимания, поскольку более увлекался идеями, а не миром материальности. Впрочем, иногда возникает ощущение, что в вещественном предмете смысла больше, чем может показаться в первом приближении, и напрасно я не отдавал должное деталям.

Полдень. Уютная комната в доме дворян Тевяшовых. Тевяшова Наталия Михайловна – высокая, смуглая, хрупкого сложения девушка сидит у стола, что-то пишет. Я – Рылеев Константин Федорович, молодой офицер (худощавый, с черными, слегка вьющимися волосами) делаю вид, что читаю книгу, на самом деле любуюсь Наташенькой.

Наталия Михайловна отвлекается от своих занятий: «Всё. Готово». Протягивает мне лист бумаги, по которому водила чернилами.

Я слегка встряхиваю лист, чтобы чернила просохли, читаю с листа, отмечаю: «А Вы, Наталия Михайловна, делаете большие успехи в учебе. За два года усиленных занятий Вы добились значительных результатов в изучении арифметики, грамматики, истории. Признаться, я очень Вами доволен».

Наталия Михайловна вспыхивает от радости: «Ах, Кондратий Федорович, Вы всё шутите!».

Отрицаю: «Нисколько не шучу. Вы – особа крайне внимательная и проявляете немалый интерес к занятиям. Это не может не дать желанные плоды».

Наталия Михайловна встает из-за стола, проходит в середину комнаты: «А сестрица моя тоже Вас радует достижениями в трудах?».

Я смущен, чувствуя подвох: «Конечно. Безусловно».

Наталия Михайловна утвердительно кивает: «Я так и знала! Вы не только меня, но и сестрицу мою, не склонную к обучению наукам, находите редкостной умницей! Вы, Кондратий Федорович, мастер людей вводить в заблуждение».

Во мне рождается импульс, идущий из глубины души: «Я всегда говорю правду. Одну только правду».

Наталия Михайловна смеется: «Ну, Вы попались! Вы даже не представляете, в какую ловушку угодили!».

Я заинтригован: «Вы о чём, Наталия Михайловна?».

Наталия Михайловна скромно теребит платочек: «Коли Вы клянётесь в своей откровенности… Вы можете предельно честно ответить на мой вопрос?».

Я без замешательства выражаю готовность: «На любой вопрос я смею ответить искренне, без тени лукавства».

Наталия Михайловна неожиданно вплотную ко мне подходит, ее взгляд становится пристально-серьезным: «Тогда скажите: Вы любите меня? (Я обескураженно молчу: еще бы! – довольно смелый вопрос.) Любите?..». (Наталия Михайловна начинает волноваться, улыбка сходит с лица.)

Я (прихожу в себя: это предложение? вот так поворот!) беру ее руку и прижимаю к своему сердцу: «Всей душой люблю Вас…».

Вдруг в комнату заглядывает Тевяшов Михаил Андреевич (отец Наталии Михайловны) и, размахивая «Московскими ведомостями», прерывает судьбоносный тет-a-тет: «Что тут происходит?! Позвольте-ка полюбопытствовать?! (Окидывает грозным взглядом дочь; со свирепым видом направляется ко мне.) Вы, батюшка, кажется, забылись! Я вынужден Вам напомнить, кто Вы есть, Кондратий Федорович. Вы – учитель моих дочерей. Я доверил Вам их неопытные сердца, незрелые умы. Решили воспользоваться положением?»

Задыхаюсь: «Нет, нет! Что Вы, Михаил Андреевич! В мыслях не было».

Тевяшов свирепеет: «Я те щас покажу: «В мыслях не было!» Мозги на место вправлю, можешь не сомневаться! Вмиг у меня образумишься (замахивается газетой)».

Наталия Михайловна бросается к отцу: «Папенька!..».

И тут я выпаливаю: «Прошу руки Вашей дочери!».

Краска сходит с лица Тевяшова: «Как? (Оглядывает меня и дочь, стараясь «прочесть» на наших лицах чувства, не подвластные холодному рассудку.) Верно, тут любовь замешена? Но, у меня есть и другая дочь, Анастасия Михайловна. Вы уверены в своем выборе, Кондратий Федорович?»

Наталия Михайловна возмущена сарказмом, передо мной неловко: «Папенька!».

Я собираюсь с силами: «Окончательно и бесповоротно. Невинность, доброта сердца Наталии Михайловны, её пленительная застенчивость и ум, обработанный самой природой и чтением нескольких отборных книг, в состоянии соделать счастие каждого, в коем только хоть искра добродетели зиждется».

Отец Наталии Михайловны, зная мое положение, справедливо обеспокоен: «Но, как вы жить-то собираетесь с Наташенькой? Жену надо содержать в достатке. А ты, Кондратий Федорович, чем будешь ее покоить? Долгу на тебе много. Деревня твоя невелика, да, к тому же, в закладе. Насилу, небось, проценты можешь платить?».

Имение Рылеевых – Батово – пришлось заложить, и даже перезаложить, в Петербургский опекунский совет. Мы в течение двух с лишним десятилетий выплачивали проценты, с трудом сводя концы с концами. Батово не могло приносить нам дохода, поскольку пашни были невелики, лес в значительной мере заболочен, земля скудна. Жалею ли я о таком раскладе дел в истории моей жизни? – конечно, нет. Если бы не тяготы собственного быта, разве смог бы я почувствовать, каково приходится простому люду? Разве в сердце моем пробудилось сострадание, если бы я на себе не испытал нужду и давление пораженческой атмосферы? Разве чувство соучастия страждущим предпочтительнее чувства личностного довольства?.. Разве все в моем тогдашнем окружении не способствовало мучительным думам о судьбах России?

Помимо трудностей с Батово, на киевское имущество отца покойного, коего я был наследник, наложили арест. Он был в последние годы жизни управляющим в имениях Голицыных, в чем-то ошибся – протратился, и вдова князя Голицына по смерти отца предъявила нам с матушкой иск в восемьдесят тысяч рублей. Имущество же Рылеева Федора Андреевича стоило не более десяти тысяч. А у матушки не оказалось даже нескольких рублей для выкупа ее портрета, хранившегося у отца! Я отправил ей в то время такую весточку: «О вельможи! о богачи! Неужели сердца ваши не человеческие? Неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего!.. Вы пишете, дражайшая матушка, что не имеется у вас денег, дабы выкупить последнюю фамильную драгоценность, сыновнее сокровище – ваш портрет! Не присылайте лучше ко мне ни копейки, я, право, не нуждаюсь в деньгах, ей-богу, не нуждаюсь, постарайтесь только выручить портрет!».