Помощь пришла как раз оттуда, откуда Вадим ее и ждал после неожиданного расставания с Кручининой: Юля не мотала нервы, не изводила ревностью, не требовала тут же здесь и сейчас бросить наркоту и прекратить носиться с Глебовыми капризами. Она просто всегда была рядом, с самой первой минуты, как только Вадим заметил ее в полумраке стрип-клуба, она была рядом – молчаливая и настоящая. Она не пыталась подстроиться под вкусы и интересы Вадима, она просто их разделяла в силу схожих мировоззрений. Ей не приходилось ломать и перестраивать себя, она всегда оставалась собой, и временами Вадиму казалось, что она больше похожа на его кровную родню, чем Глеб, с которым они не сходились ни в чем, даже внешность их диссонировала. Рядом с ней забывалась боль, остывало все то, что полыхало, и греховные поползновения в адрес младшего постепенно, шаг за шагом сходили на нет. Вадим смотрел на Глеба со стороны, видел его неутихающее желание и искренне мечтал, что Чистова тоже сможет помочь ему побороть то, что они так и не обсудили друг с другом. Иногда Вадим продолжал ловить на себе воспаленные взгляды младшего и вспоминал, как сам когда-то точно так же мучился в присутствии Кручининой, которую хотелось завалить в койку постоянно, 24 часа в сутки, рядом с которой он не чувствовал себя человеком разумным, лишь перевозбужденным самцом. Иногда он пытался представить, что бы произошло, если бы он позволил Глебу шагнуть дальше в их странных отношениях – он насытился бы и отвалил или продолжал бы мучить их обоих? Ответ на этот вопрос всплыл сам собой, когда в жизнь Глеба вошел Кормильцев.
В тот период, расправив свободные крылья, Вадим парил в своем собственном музыкальном пространстве – к нему за помощью обратился не известный ему тогда еще индивид по фамилии Сурков с просьбой помочь ему записать альбом его песен. В чем-то их желания совпали – у Вадима на тот момент тоже накопился материал, категорически не годившийся для Агаты, «Триллер» продвигался плохо, они с Глебом спорили до крови над каждой песней, а Вадиму хотелось покоя, уюта и тишины – он узнал прелесть спокойной жизни рядом с Юлей и теперь хотел распространить ее на все окружающее его пространство, один лишь Глеб сопротивлялся изо всех сил, не желая булькать в чужом болоте. Песни Суркова были простыми, безыскусными, мирными и домашними, и Вадим отдыхал душой, работая над их записью, а когда диск, наконец, вышел, во взгляде Глеба было столько презрения, что оно выплескивалось наружу, грозясь затопить обоих братьев. На волне их тогдашних склок «Триллер» получился очень разнородным, и Вадим уже просто махнул на многое рукой, устав спорить и бороться, и вот тогда на горизонте появился Илья.
Его как-то сразу стало очень много. Глеб исчез из поля зрения старшего, пропадая у Ильи, а, познакомившись с таким же поклонником творчества великого поэта русского рока Лехой Никоновым, и у последнего. Дома Глеба стало совсем не застать, а те песни, которые он все-таки, кривя лицо, показывал брату, записывать было нельзя – Агата не заслужила подобного отношения, она не могла петь политизированную чернуху, она всегда славилась совсем не этим… Об Илье младший говорил с придыханием, когда Вадим вообще удостаивался этих речей, его глаза горели, и весь он пылал и дрожал. В Илье он нашел свое пристанище, какое Вадим обрел в Юле, и старший с горечью в мыслях осознал вдруг, что им с братом не пути – никогда не было, и никогда не будет по пути. Каждый из них нашел себя в чем-то важном для себя и обрел хотя бы видимый покой, Агата осталась единственным элементом, хоть как-то держащим их вместе. Агата и все еще сохранившаяся физиологическая тяга младшего к старшему. Вадим видел, что она никуда не делась, что она по-прежнему цветет буйным цветом у Глеба между ног. Он заметил, как тот покраснел и задрожал, когда Вадим позволил ему взять из бардачка велосипедную перчатку, чтобы спрятать травмированную руку. Он видел, с какой гордостью Глеб носил ее на руке, даже когда уже давно все зажило. Он носил свою правую и периодически придирчиво проверял, хранит ли Вадим левую, но это была единственная тяга одного брата к другому. Во всем остальном в сердце и разуме Глеба царствовал Илья. И теперь Вадим твердо знал, что если бы он тогда пошел на поводу у младшего и позволил их отношениям перешагнуть Рубикон, за которым было лишь стремительное падение в центр черной дыры, это кончилось бы отчуждением и ненавистью. У их братства не осталось бы больше ни единого шанса. И Вадим был доволен, что смог обуздать свои глупые эмоции, перегородить все пути, ведущие в бездну и обрести, наконец, маленькое, но такое настоящее счастье.
А потом Илья умер, и Глеб улетел в бездну в одиночку, уже не таща за собой старшего. Он резко запил и не выходил из запоя долгие недели. Потом снова появился кокс, расширенные зрачки, глупые улыбки, воспаленные взгляды и грязные намеки. Никонов не вылезал из его захламленной квартиры, Чистова психанула и подала на развод, а Вадим не знал, как ему вытащить брата из всего этого, не угодив в бездну самому. Глеб снова жался к нему, терся о его бедра возбужденным членом и с вызовом вещал, как прекрасно они проводят время с Лехой за самыми разнообразными занятиями. И Вадиму не надо было уточнять, чем именно они там вдвоем так отчаянно занимаются, об этом говорил восхищенный Лехин взгляд, когда он бросал его на его, Вадима, младшего. Восхищенный и немного собственнический, словно этот декадентствующий революционер бронзового века русской поэзии считал себя вправе накладывать лапу на то, что принадлежало ему, Вадиму. В груди зашевелилось некое призрачное подобие ревности – почему-то именно сейчас и именно к Лехе, а не тогда прежде к куда более значимому для Глеба Ильи. Неужели потому что с Ильей у Глеба были лишь стихи, революция и платоническая дружба, а с Лехой – вполне себе реальные обжимания и ласки? Вадим хлестал себя по щекам, пытаясь возродить те прежние правильные мысли в отношении младшего: любить и хотеть отыметь в койке – чувства разного порядка, но почему-то именно второе провоцировало ревность, в то время как первое рождало в душе лишь мрачную обреченность: Глеб не принадлежал ни ему, ни Лехе. Только самому себе. Только Илье. И бороться с этим было глупо и бессмысленно, потому сердце и выбирало простой путь борьбы с Лехой – тут оно имело хоть какой-то шанс на победу.
Когда после очередного концерта, на котором Глеб едва держался на ногах, Вадим услышал его отчаянный визг: «Трахни меня!», в штанах старшего снова стало тесно и горячо. Он сжал кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони. «Глеб не понимает что творит. Он и так тебя ненавидит, а если пойти у него на поводу, вы никогда больше не сможете быть братьями». И Вадим схватил его за плечи и прорычал на ухо: «Я никогда не трахну тебя, запомни это!» И Глеб смеялся, до крови кусая губы, а по щекам его текли наркоманские слезы.
Находиться вместе становилось невыносимым: Глеб писал теперь только то, что для Агаты не подходило категорически, а существовать на одном старом материале не представлялось возможным. Глеб злился на брата за то, что он раз за разом отвергает все его наработки, злился за вторые «Полуострова» и за Рок-лаб, где Вадим обрел желанную отдушину и тихую гавань. Мир Глеба был вечной песчаной бурей, а старший мечтал об оазисе. Глеб требовал, чтобы Вадим принял его всего, целиком – с его революцией, больными и искореженными стихами, с тягой к мертвому Кормильцеву и с целующим его Никоновым, с его вожделением и ненавистью. Принял и вернул Асбест. А для Вадима Асбест погиб в тот самый момент, когда плоть его впервые напряглась при виде широко распахнутых голубых глаз младшего.
Решение о распаде было простым и единственно верным. Было, а не казалось. Приняв его в тот миг, когда голова Глеба мирно покоилась на его плече по дороге в очередной город, Вадим как-то сразу успокоился. Было больно, но так, когда ампутируют давно мучившую гангренозную конечность – да, больно, да, конечности больше нет, но если бы ее оставили, погиб бы весь организм. Погиб бы сам Вадим. Глеб принял его решение с совершенно детской радостью, словно брату, наконец, удалось прочесть его мысли и реализовать тайные желания, на что у самого Глеба не хватало духу. Дальше Вадим принялся с упорством ищейки искать музыкантов для прощального тура и последующей новой группы Глеба. Хакимов пришел на ум первым, поскольку совмещал в себе одновременно функции барабанщика и директора, а именно директор на первых порах и нужен был Глебу больше всего. Хрупкий и смотрящий Вадиму в рот Бекрев, один из лучших выпускников Рок-лаба мог дать младшему то, в чем он так нуждался – полное принятие, безусловную веру в него и готовность воплощать любые его замыслы. И по тому, как засияли глаза Глеба при виде этих двоих, как выпрямилась его спина, как гордость выгнула колесом его грудь, Вадим понял, что не ошибся. На восторженном лице младшего читалось: «Это моя группа! Моя собственная! Наконец-то, и я смогу создавать только то, что я хочу, и никто мне не указ!»
