Нет, не так, - зачеркнул он последнее слово. Слишком очевидно, слишком бросается в глаза. Заменил на «один», ухмыльнулся. Сгодится ли для Агаты? Для альбома-возвращения?

Ну и кто я? Ну и кто ты?

Идиоты, идиоты.

И не страшно, и неважно,

И не хочется завыть.

Это чистый мазохизм,

Все летит к своим чертям.

Никому я, никому я

Это время не отдам.

Глеб прикрыл глаза, представляя, как пропевает эти строчки, стоя на сцене Олимпийского, обхватив Вадима за шею, прижимаясь к нему бедром, касаясь губами уха… Нелепость какая! Наивность! Брат уже явно дал ему понять: все, что ему нужно от этих концертов – это деньги и только они. Он убил Агату и не жалеет об этом и сейчас с радостью отымеет ее труп, лишь бы ему за это хорошо заплатили. Отымеет их с Глебом труп! Общий, один на двоих!

Пора уже и, может быть, не зря

Молиться за тебя и за себя.

Мы – высшее явление любви.

Храни тебя, мой враг, тебя храни.

Боже, Глеб, какой ты наивный! Высшее явление любви? Да плевать ему на эту любовь. Если бы она хоть что-то для него значила, не было бы всего этого кошмара, всех этих некрофильских плясок. Как раньше, не будет уже никогда. Не вернуть ни Асбест, ни Агату, ни Сашку – все они растворились в сингулярности, и лишь Глеб застыл на горизонте событий, смотрит на падающее в пустоту и пытается наскрести во всем этом хоть крохи былого. А сзади него усмехается Вадим, пересчитывая миллионы. Если бы Суркова не выперли из правительства, не было бы и этой некрофилии? Ничего бы этого не было? Глеб не вспоминал бы сейчас тексты, которые ни на секунду и не забывал, Вадим позволил бы ему скатиться на самое дно, если бы только самому не понадобились деньги?! Нет, к черту все. К черту все эти концерты!

Первый питерский был, словно нарочно, назначен на 14 февраля. Они отправились туда на Сапсане заранее, за три дня – Вадиму позарез надо было выставить свет и звук самому. Глеб до последнего сопротивлялся и хотел ехать накануне, но Ларионова заявила, что ей хочется погулять по Питеру, и тоже поволокла Глеба покупать билет.

Они встретились уже на платформе. Вадим курил и с нежностью посматривал на стоявшую тут же Юлю. Глеба замутило, он отвернулся и прыгнул в вагон.

«Кой черт я согласился на это шоу! Словно что-то изменилось за эти годы! Да ни черта, все стало только хуже».

Помолчим про кто кого убил,

Сколько не закопанных могил.

Все вчера, ни слова о себе,

Кто последний выживет в резне.

Новые песни писались быстро, взахлеб, словно и не было этого длительного творческого простоя. Словно одного появления Вадика и концертов Агаты в его жизни было достаточно, чтобы плотину снова прорвало. К 14 февраля была готова и концепция нового альбома. Глеб еще никогда не был столь искренен и открыт. И если Вадим вдруг потребует объяснений по каждой из посвященных ему песен, Глеб ответит за все, по всем пунктам. Плюнет ему в лицо правдой, и пусть он ее глотает, если сможет. Вадим видел, что брат что-то бесконечно строчит в блокноте, но не просил почитать. Всю дорогу его внимание было сосредоточено на жене, они о чем-то оживленно болтали, и Глеб часто выбегал в туалет и вагон-бистро, только чтобы не видеть счастливых голубков.

В гостинице братья поселились в соседних номерах, Бекрев должен был подъехать чуть позже отдельно, равно как и остальные музыканты и техники. В первый же вечер Ларионова ушла гулять в одиночестве, а Глеб спустился в бар, набрал коньяка и вернулся в номер. Однако, уже через минуту раздался стук в дверь, и в комнату влетел разъяренный Вадим:

- Давай ты начнешь бухать после 27го? Там хоть забухайся, хоть залейся, но на концертах ты должен быть как стеклышко! У нас еще Ургант и Авторадио запланированы. Придешь туда пьяным – пожалеешь об этом.

- И что ты мне сделаешь? – зло рассмеялся Глеб.

- Ни копейки не получишь. Только если в морду.

- Посмеешь меня ударить? Посмеешь оставить без гонорара? Ну-ну. Думаю, мама оценит твой поступок по достоинству.

- А я не нанимался тебя всю жизнь на своем горбу тащить! Не хочешь нормально работать – вали! Только аванс уже выплачен.

- Ага, тебе!

- Я вообще-то его не в карман положил, а на постановку концерта потратил.

- Вадик, как же ты меня достал со своими нотациями… Вали уже отсюда. Коньяк тоже забери.

Глеб провалился в тяжелый сон и проспал генеральную репетицию. Вадим не сказал ему ни слова, лишь всучил бас, заставив повторять основные партии. Страха не было, хотя, стоя там на сцене Ледового дворца, Глеб осознал вдруг, что совершенно забыл, что это такое – играть в Агате, играть Агату… Рядом суетился Вадим, кругом было нагромождение техники, на клавишах не было Саши, на барабанах не было Котова… Глеб сел прямо на пол, прижался к микрофонной стойке и прикрыл глаза.

Все было не так. Вроде и играли они все родное, въевшееся под кожу. И тексты Глеб помнил наизусть, и партии все. Даже движения, многократно повторяемые из года в год, из концерта в концерт, воспроизводились сейчас легко и непринужденно. А вот химии не было. Взаимного влечения не было. Глеб помнил, как он годами на «Снайпере» подходил к брату сзади, обнимал его за плечи, прижимаясь всем телом, и кричал в микрофон:

- Я пьян! Да ты сама пьяна!

И сейчас тело само двинулось в сторону Вадима, слепо повинуясь выработанным рефлексам, но его тут же остановила голова: зачем тебе туда идти? Кого ты собрался обнимать? Это просто работа. РА-БО-ТА. И Глеб замер на полпути, развернулся и отправился назад на свою половину сцены.

Вадим же работал на публику от души. Пропевая: «Я не забуду о тебе никогда, никогда, никогда!», подошел к Глебу, положил, как и раньше, голову ему на плечо, и Глеб, следуя какому-то инстинкту, развернулся к нему всем корпусом, подался вперед, но тут услышал от Вадима нервный шепот:

- Соберись уже давай, что ты вареный какой!

Глеб был с самого начала против исполнения «Серого неба» на этих продажных концертах. Они и раньше-то почти ее не пели, слишком уж личной она была, но Вадим настоял, и, на репетициях наблюдая за тем, как умело пальцы старшего орудуют на рояле, Глеб вдруг вспомнил, как впервые услышал это в старом Пашкином гараже, где Вадик предложил сыграть песню не под гитару, а на клавишах… Тогда все были полны энтузиазма и веры в прекрасное будущее, а сейчас… Глеб уныло проковылял к стулу рядом с роялем, плюхнулся на него и ощутил вдруг, как тяжелая ладонь легла ему на плечо, и горячие губы прошептали:

- Ты как? Все в порядке?

- Да, - пробормотал Глеб, а голова сама повернулась к брату, и губы того, целясь, вероятно, то ли в висок, то ли в щеку Глеба, наткнулись на сухие шершавые губы, клюнули их коротким нервным поцелуем, и Глеб зажмурился, не веря в происходящее.

- Улетела сказка вместе с детством…

На короткие три минуты Глебу показалось, что он вновь вернулся в Асбест в тот самый гараж, сидит на сундуке, поет ломающимся голоском такие суровые совсем не детские стихи, а заботливый старший брат подыгрывает ему на дешевеньком синтезаторе, и из слушателей у них всего трое пацанов, которые и не слушают вовсе, а обсуждают девчонок…

А теперь у их ног многотысячный зал, все внимают им, затаив дыхание, и клавиши звучат роскошнее, и Глеб натянут, как струна, как оголенный пережатый нерв, и больные слова срываются с его искривленных губ, губ, которых только что коснулся невесомым поцелуем тот, кто заманил его сюда, посулив миллионы… И это плата за все? Поцелуй за миллионы? Миллионы за поцелуй? Глеб сжался в комок, его корежило, ломало, словно все внутри него рвалось на части и тут же плавилось в сухом коротком совсем братском поцелуе, прожегшем Глеба насквозь.

Остаток концерта прошел точно в тумане. Тело само двигалось, само пело, само перебирало струны, а сознание Глеба витало где-то под потолком в тщетной попытке вспомнить, каково это было тогда, когда нить еще не порвалась, когда шаг влево – и она натягивалась, требуя вернуться.