«Простите, буйные отавы…» …Простите, буйные отавы, Прости, засохшая трава, Что первую любовь оставил, А ведь она была права. …Прости мне, что не усомнился В тебе, дорога. Скорбь свою Таил; злословию дивился; Все, что имею, – отдаю. …Простите, меркнущие тени Ушедших. Стоя на краю, Я тешил мысль остаться с теми, Кому я пел, кому пою. …Простите, рыбы, птицы, звери, Что предал вас, что вас зорю, — Передо мной открылись двери, Хочу – никак не затворю. …Прости мне, дерево пустыни, Благополучие. Чудак, Того не ведал я доныне, Что я и нищ, и слеп, и наг! 1977 Вечер Река себя, как зыбку, Качает и качает Ныряющую рыбку И стайку белых чаек. И рыбка без испуга Глядит на стайку чаек, И все они друг друга С улыбкой привечают. 2004 «Сказали человеку…» Сказали человеку: «Не боись!» — И человек Не вспомнил о боязни. Сказали человеку: «Поклонись!» — Он поклонился И ушел от казни. Сказали человеку: «Ты велик!» — Не усомнился он Ни в коем разе. Сказали: «Мразь!» — И отразился лик В воде стоячей Безобразней мрази. Сказали: «Пой!» — Он: «Подпою – запой!» «Люби!» – сказали. — Пламенел очами. Сказали: «Ешь!» — Наелся. «Будь собой!» — Он растерялся И пожал плечами. 1976 «Там есть, за вершинами гор…» Там есть, за вершинами гор, Долина согласья и лада? Там сердцу понятен укор Небесно-открытого взгляда? Ужели и там – суета? Но слышу, идет издалека: «Спасет этот мир красота» Сквозь гневное «Око за око!». Колеблется, зиждется: там Спит ночь на коленях у света, И Слово подходит к словам… Иначе зачем мне все это?! 1977 «Радость моя высока́…» Радость моя высока́, Счастье мое вели́ко: Сыплю из туеска На клеенку клубнику. Медленно наклоняю, В помощь ладонь подставляю, Чтобы бочок не поранить Самой румяной крайней. Все, высыпаясь, подряд Прямо в глаза мне глядят! 2004 «В далях поднебесных…»
В далях поднебесных Под ночной звездой, В клубнях полновесных В почве молодой Есть всегда такое, Что собой роднит Поле золотое, Солнечный зенит, Маленькую мяту Со скалой большой… Всех же, вместе взятых, — Всех, всех, всех! – с душой. 2004 Дождь Хлынувший рассыпчатым свинцом, Полоснет по речке, по отаве. Забежит соседка на крыльцо, Тазик на приступочку поставит. Вспомнит про забытое белье. И – на дождь! Пригнется, осмелеет. Платьице промокшее ее Тело обхлестнет, порозовеет. Дождь в захлебе пуще задробит, На нее глазея бесшабашно. Но ее ревниво заслонит Мужняя промокшая рубашка. 1975 Элегия Я слышу, я вижу: в чужие края, Скользя по обветренным сходням, Уходит наивная вера моя, Уже безвозвратно уходит. Но даже и там, в запредельном краю, Во мраке забывчивом с грустью, Приметив наивную веру свою, До самой земли поклонюсь ей… 1973 «Притиснут в очереди длинной…» Притиснут в очереди длинной К спине невидимой чужой, С ней, очередью, пуповиной Незримо связанный, слезой Незримо-общею омытый, Жалелый жизнью, ею битый, След в след ступаю к рубежу — Как будто бы узнать спешу, Чего там нет и что дают там, Каким комфортом и уютом За все мытарства наградят, Рассортируют иль подряд Сбросают всех в котел кипящий? Не потому ль за мной стоящий Толкает в спину? Шагом верным Молчком переступают люди. И нету в очереди первых. И не дай бог – последний будет! 1984 Хайям Дрожат бокалы тоненько, Здесь каждый третий пьян. И бродит возле столиков Нахмуренный Хайям. Не изрекая истин, По крайней мере вслух, Хлебает супик кислый, Отмахивая мух. В меню глядит открыто, Берет еще котлет… И вовсе – не «маститый», И вовсе – не поэт. Я так подумал только — Он на меня как глянет! И над хмельным застольем Как грянет! Высказывался резко, Не опуская век. И становился трезвым Двадцатый век! …Жую свои котлеты. Тишь и благодать! Вокруг сидят поэты, Хайяма – не видать! 1977 |
