Как ангел Божий ты сияешь

И благостью, и красотой

И с первым словом обещаешь

Екатеринин век златой.

Ты будешь солнцем просвещенья

Наукой счастлив человек!

И блеском твоего правленья

Осыпан будет новый век.

"Неужели и в самом деле наступило время торжества справедливости? спрашивал себя Ушаков и тут же отвечал собственным мыслям: - Вряд ли. По разговорам, новый царь не очень решителен, а при недостатке решительности благие намерения могут остаться только намерениями..."

Прибыв в Петербург, он сразу направился в Адмиралтейств-коллегию. Странное, трепетное чувство овладело им, когда он поднимался по широким ступеням в приемную вице-президента. Ему все казалось, что он слишком спешит, что перед встречей с Мордвиновым надо бы где-то посидеть, отдохнуть, собраться с мыслями. Но возвращаться было поздно.

Приемная кишела народом. Кто-то куда-то уходил, кто-то приходил...

Ушаков представился дежурному штаб-офицеру.

- Вице-президент занят, - сказал ему дежурный штаб-офицер, - но я постараюсь, чтобы вас принял кто-нибудь из членов коллегии.

В это время появился невысокий смуглолицый человек с адмиральскими знаками отличия, и находившиеся в приемной офицеры тотчас зашушукались между собой. Адмирал держался с такой вызывающей самоуверенностью, словно пришел в подчиненное ему учреждение. Он сказал что-то штаб-офицеру, и тот сразу же устремился в кабинет вице-президента.

Это был маркиз де Траверсе. Ушаков много слышал о нем. Уроженец Франции, маркиз поступил на русскую службу, как говорил сам, с надеждой обрести громкую военную славу. Во время русско-турецкой войны он некоторое время командовал отрядом русских кораблей в Черном море, где действительно обрел славу, только не славу флотоводца, а капризнейшего эгоиста и истязателя низших чинов. Рассказывали про него такой случай. Однажды во время сражения один турецкий корабль сел на мель, и его капитан, видя безвыходность положения, решил сдаться приблизившемуся русскому фрегату. Но в этот момент появился корабль маркиза. Увидев, что турки сдаются командиру фрегата, а не ему, он в великой досаде приказал открыть по судну, выбросившему белый флаг, артиллерийский огонь. Неприятельский корабль был разнесен в щепки, хотя и не оказывал сопротивления. Князь Потемкин, узнав об этом случае и раскусив, что за человек этот маркиз, решил от него избавиться и выпроводил в Петербург. Все тогда думали, что маркиз уехал к себе во Францию. Ан нет, здесь остался, поднялся до полного адмиральского чина.

- И где же он теперь служит? - поинтересовался Ушаков.

- Направляют главным командиром Черноморских флотов.

- А фон Дезин?

- Фон Дезина переводят в Адмиралтейство. Государь соизволил включить его в Особый комитет по образованию флота.

Ушакова даже качнуло в сторону. "Боже, что делается на свете!.. Комитет по образованию флота! А разве до учреждения сего комитета флот пребывал в небытии?.."

Между тем, выйдя из кабинета вице-президента и проводив туда ожидавшего маркиза, штаб-офицер подошел к Ушакову.

- Пожалуйте в седьмую комнату, - сказал он ему, - там вас ознакомят с указом о назначении вас командиром гребных судов Балтийского флота.

- Благодарствую, - сгорая от унижения, не своим голосом ответил Ушаков. - Лучше в другой раз...

Он не помнил, как выскочил из Адмиралтейства, как оказался на берегу Невы. Ему легче было перенести рану телесную, чем такой вот удар, рассчитанный хладнокровным мстительным умом. Должность, которую ему давали, не соответствовала ни его заслугам, ни опыту. Гребные суда давно утратили роль в морских сражениях, на них смотрели как на нечто отжившее свое и теперь годное лишь на топку. Но не это щемило больше душу. Бог с ней, с должностью, не в чинах счастье. Где бы ни служить, лишь бы служба шла на пользу отечеству. Его убила обставленность назначения, то заранее обдуманное выражение недружественности к его судьбе, имевшее целью унизить, развенчать его как выдающегося флотоводца. "А еще надеялся, что вернут меня в Херсон", - укоряюще усмехнулся над собой Ушаков, вспомнив последний разговор с Пустошкиным.

Нева расстилалась перед ним тихо и ласково, словно понимала, что творилось у него на душе, и желала ласковостью своей успокоить. Машинально опустив руку в карман, нащупал какую-то бумагу и вытащил ее наружу. То был манифест царя, которым он зачитывался по пути в Петербург. Все с той же укоряющей усмешкой разорвал ее в клочья и бросил в реку.

* * *

...Арапов дождался, когда шаги на втором этаже затихли, оставил газету и пошел спать. Он не помнил, как заснул. Проснулся от света, проникавшего в его комнату через приоткрытую дверь из столовой. В столовой кто-то ходил. Прислушавшись, догадался, что это сам адмирал, и эта догадка тотчас подняла его с постели. Он оделся и вышел.

Ушаков был в рабочей адмиральской форме, словно собрался идти на службу. На бледном лице лежала тень задумчивости.

- Доброе утро, Федор Федорович, - поклонился Арапов.

Ушаков ответил кивком головы.

- Пока не утро, еще ночь на дворе.

- А мундир?..

- Забыл снять. Я не ложился. Думал, и вы не спите.

В руке у него были какие-то бумаги. Он положил их на край стола, сам сел у стены в кресло.

- Мой ответ царю, - пояснил он, перехватив взгляд Арапова. Помолчав, добавил: - Пока писал, пришлось вспомнить всю свою долгую службу.

- Вы написали о несправедливостях к вам, кои заставили вас страдать?

- Нет, это теперь ни к чему.

- Тогда о чем же написали?

- Да ни о чем. Прочтите сами, если хотите.

Арапов взял письмо и стал читать:

"Всемилостивейший государь! В письме товарища министра морских сил объявлено мне: вашему императорскому величеству в знак милостивого благоволения благоугодно узнать подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой.

Всеподданнейше доношу: долговременную службу мою продолжал я от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной и неусыпной бдительностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мною знаки отличий, ныне же по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море, частию прославившей флот ваш, замечаю в сравнении противу прочих лишенным себя высокомонарших милостей и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, Богу известны - да будет воля Его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением. Молю о милосердии и щедроте, повторяя всеподданнейшему прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 г.".