Степа резко закрыл тяжелое окно, провернул до конца ручку, прислонился обеими руками к стеклу, прижался к нему лицом. Почему так? Почему один люди бились за жизнь – не за свою, за чужую, проживали свою короткую жизнь в борьбе – за какие-то эфемерные, неосуществимые идеалы, за свободу родины, за счастье и благополучие других, а теперь эти другие, сытые и здоровые, открывают окно, за которым не рвутся снаряды, за которым гудит, бежит, суетится прекрасный в своей беспечности и благополучии живой город, и размышляют, не спрыгнуть им с семнадцатого этажа, потому что жить совершенно незачем… Потому что жизнь пуста и бессмысленна, потому что нет места на земле, где тебя ждут, где ты нужен, где ты незаменим. Родители… Родители живут душа в душу, много лет, всегда жалеют, что у них нет еще дочери, любят Степу как данность и… И что? Этого мало? Почему ему этого мало? Не проживешь родительской любовью. Тем более не проживешь прошлой славой.

Так быстро закончилась эта слава. Вот только что шел Степа по улице, люди через одного узнавали его, оглядывались, шептались… Сначала это было приятно, потом стало немного раздражать, надоедать. А тут оно и закончилось. Закончились запросы в друзья в Интернете, письма, улыбки… Кто-то помнит фильм, кто-то узнаёт в лицо, не понимая, откуда помнит Степу. И зачем ему была нужна эта слава? Что она ему дала? Ничего. Взнос за квартиру, короткую шумиху вокруг него, несколько статей в дешевых популярных журналах, в которых ловкие журналисты навязчиво задавали не слишком удобные и этичные вопросы, а он, Степа, как последний дурак, отвечал и отвечал… И теперь все знают, как просто и бедно живут его родители, ничего в этом плохого нет, родители – порядочные люди, но – зачем? Все знают, что Степа плохо выговаривает букву «с», знают, что Степа боится дотронуться до лягушки – с детства, в этом тоже ничего нет, но зачем он об этом рассказал?

Знают даже о Вере. Приятная корреспондентка, интеллигентная, вежливая, взрослая, так осторожно спросила его о личной жизни, как будто не собиралась потом об этом писать. А он разнюнился и рассказал. О том, как Вера от него ушла. Ужас, кошмар. И двести тысяч экземпляров журнала разошлись, как обычно, за несколько дней. Другие корреспонденты прочитали и уже досочинили. Получился немного другой Степа, немного другая Вера. И очень стыдная история.

Настоящая Вера написала ему через месяц после выхода журнала: «Ну, ты козел, Степик. И дурак». Больше ничего не написала, Степа тут же ей перезвонил, чтобы объяснить, как всё вышло, но она говорить не захотела, сбросила его звонок. Козел – потому что в пересказанных другими корреспондентами историях его любимая Вера выглядела всё хуже и хуже. А он всё глупее и глупее. И она прочитала одну из таких историй. Теперь-то уже всё равно. Веры рядом нет, его почти все забыли. Но что-то такое стыдное, неудобное, глупое, связанное с его личной историей, помнят. Говорят иногда: «Слушай, а что там у тебя было с этой… как ее… которая…» И смеются.

Что надо сделать, чтобы в его жизнь вернулся хоть какой смысл? Поменять профессию? Которую из двух? Пойти работать в автосервис и забыть о театре? Уехать куда-нибудь в Норильск, где лето бывает один день раз в три года и где, может быть, нужны актеры, даже те, кто нормально не выговоривают фразу, в которой слишком много букв «с»?

Маятно, маятно, тошно… Хорошо женщине. Она может родить ребенка и погрузиться в него, в его тепло, в заботы о нем. Сад, школа… Долго-долго быть занятой. Потом, правда, когда ребенок подрастет, тоже надо решать, что делать. Но женщина может родить троих, четверых детей и постоянно быть занятой. Когда подрастет четвертый, первый уже сам соберется рожать, и у тебя все заботы начнутся сначала.

Степа быстро набрал в поиске: «Взять собаку из питомника». Ребенка он не потянет, да ему и не дадут. А вот собаку… Степа отложил телефон. А если он все-таки выпрыгнет в окно – от одиночества, тоски и бессмысленности? Что тогда будет с собакой? Но ведь всем станет проще… Всем – кому? Матери, которая ждет, чтобы Степа приехал, а он сидит и пьет в своей большой неуютной квартире? Зачем он купил такую дорогую квартиру? О чем думал в тот момент? О Вере и детях, которых она ему родит? А если у него теперь отберут эту квартиру, потому что кредит и проценты ему выплачивать нечем? Сейчас ему нечем даже заплатить квартплату, огромную, нереальную, равную зарплате администратора в театре. А так хорошо было бы сейчас обнять лохматую, теплую голову собаки, умной, понимающей, чтобы та просто сидела рядом и молча сочувствовала. Ему нужно сочувствие? Степа помотал головой. Это точка. Точка, поставленная в конце всей его предыдущей жизни. Вот он сам себе всё и сказал.

Степа набрал домашний номер родителей и тут же сбросил. Зачем? Что он скажет матери? Отец сейчас на работе. Степа скажет, что он не знает, что ему делать, куда идти? Что его опять не приняли в театр, хотя бы на одну роль?

Невероятно, непостижимо, неужели еще у кого-то так бывает? Он, сыгравший главную роль в главном фильме прошлого года, стоял сейчас у окна и размышлял о том, что можно, в принципе, всё закончить прямо сейчас. А ведь начал он думать уже с того, что человек, решивший спрыгнуть, в полете понимает, что совершил ошибку. И мысли не остановились, нет, хотя от окна он отошел. А мысли идут дальше. Причем в том же направлении.

Степа выпил вино, которое стояло перед ним, достал из шкафа другую бутылку, в которой был остаток вина, и залпом допил и его. Слезы подступили сразу же. Вот почему так? Другим хотя бы это помогает. А ему становится только хуже. Тоска чуть притупляется, но слезы текут и текут. Может быть, ему надо было родиться женщиной? Такой красивой и с такими близкими слезами…

…Степа сбривал свои прекрасные пепельные волосы и плакал. Смотрел на себя в зеркало и плакал. Не по волосам, а от обиды. Что-то было такое обидное, такое невозможно унизительное, несправедливое, что именно – он никак не мог понять и вырваться из этой обиды не мог.

Степа открыл глаза и первым делом потрогал волосы. На месте… На голове – на его пустой голове, в которой в последнее время появилось много вопросов, на которые нет ответа. Кто задает ему эти вопросы?

Степа сел на кровати. Где-то в полупустой гардеробной должны быть гантели. С чего-то ведь надо начинать, как-то выползать… Он вздохнул и лег обратно и тут же услышал, как в дверь позвонили. Наверняка ошиблись. Принесли кому-то еду из ресторана на завтрак – обычное дело. А к нему никто не может прийти. Вода у него не течет – ни с потолка, ни на пол. Друзей теперь нет. Вера ушла навсегда, родители живут далеко.

В дверь звонили и звонили. Он услышал быстрые шаги, как будто кто-то бегал по площадке. Потом снова звонок.

Степа кое-как умылся, натянул джинсы и футболку, хлебнул вина из бутылки, почему-то стоящей на раковине в ванной, с трудом дошел до двери. Как будто и не спал, а был в тяжелом забытье… Дверь оказалась не заперта. Степа открыл дверь и пошатнулся, чуть не упал. Сначала ему показалось, что за дверью никого нет. А потом он понял, что за дверью – просто очень маленький человек.

– Пойдете со мной? Пойдете? – Мальчик, который, похоже, давно плакал, говорил, растирая по лицу слезы вместе с соплями.

– Куда пойти? – спросил Степа.

Как же все-таки тягостно жить… Какой темный коридор – глупый дизайн с темно-фиолетовыми стенами и светильниками, утопленными внутрь стен. Как невыносимо пахнет чьей-то готовкой, что может так пахнуть? Вареные почки? Обжаренные с прогорклым жиром и подтухшей рыбой…

Он знает этого мальчика. Знает… Или нет… Степа изо всей силы постучал себя по ушам – это помогает. Очень неприятно, но помогает. Ч-черт… Как-то всё с утра звенит, гудит… лучше бы сесть… или лечь обратно…

– Никого нет! – захлебываясь слезами, пытался объяснить ему мальчик. – У нас там… на площадке… Я хотел… «Скорую»… а там… это… номер не существует… всё время говорят… номер не существует…

Степа постарался собраться, заправил зачем-то футболку в джинсы, подтянул их повыше. Глубоко подышал. Еще раз постучал себя по ушам. Мысли не собирались никак.