– Ты кто? – спросил Степа. – Я тебя знаю. Нет. Не знаю.

Мальчик испуганно посмотрел на него.

– Ты пьяный? – спросил мальчик. И попробовал побежать к лестнице.

– Нет, – как можно четче сказал Степа. – Сейчас утро! Ты что? Это роль такая. Я репетирую. Я же актер. Ты же знаешь, ты же фильм смотрел.

Он вспомнил. Это сын той соседки, красивой, тонконогой, с высокой грудью, которая непонятно почему живет одна, с сыном, но без мужа. Это он знает точно. И у нее прекрасное имя Вера.

– А что случилось? – наконец спросил Степа, когда они, не дождавшись лифта и спустившись по лестнице на два или три этажа ниже, подошли к двери, оказавшейся, как и его дверь недавно, незапертой.

– Я не знаю, – дрожа, сказал мальчик, протягивая руку в сторону комнаты. – Смотрите… не знаю… мы встали, а потом мама…

Степа с опаской, пошатываясь, но стараясь идти ровно, заглянул в комнату.

Вера лежала поперек большой кровати, явно рассчитанной на двоих, и как будто не дышала. Белая-белая, с закрытыми глазами.

Степа оглянулся на мальчика, тот плакал, теперь беззвучно, некрасиво открывая рот, в котором не хватало нескольких зубов. Потом стал приговаривать:

– М-мама… м-мама… Она умерла, да?

Степа помотал головой. Черт. Как всё это некстати… Как он некстати сейчас хлебнул этого вина… Думал, пройдет голова, а в ней, наоборот, всё стало гудеть и переворачиваться. И как-то всё едет и едет перед глазами… Какая-то квартира… Где он? Кто эта женщина? Мертвая женщина… Это съемки, что ли? А где же камера? Камера спрятана, а-а-а… Степа понял, что совсем запутался. Какой хороший актер этот мальчик… Может, это вообще он сам… Стоит маленький Степа у стены и плачет… Так. Стоп. Нет, так дело не пойдет.

– Ванная у тебя где? – спросил Степа и интуитивно пошел туда, где у него самого ванная комната. Квартира такая же, только на другом этаже.

Степа пустил ледяную воду, подставил под нее голову. Вода нещадно заливалась в уши. Мелькнула здравая мысль – заболят уши, как было на съемках, когда ему приходилось в плюс четыре ходить в одной борцовке и улыбаться. Один дубль, три, девять… Он сильно не заболел – заболели только уши и долго, месяца два, стреляли, ныли, щелкали, особенно по ночам. И от этой нормальной мысли, зацепившись за нее, Степа стал выползать из мутного, непроглядного тумана опьянения.

Когда он вышел из ванной, мальчик сидел на полу в большом холле, превращенном в этой квартире в библиотеку, и плакал без слез, подвывая, как маленький щенок. Степа осторожно прошел в комнату и остановился около Веры. Женщина была все так же недвижима. Он со страхом дотронулся до ее руки. Ему показалась, что рука не ледяная. Холодная, но такая, какой бывают руки живого человека. Мягкая, и вот палец, кажется, шевельнулся…

– Ма-ма-ма-ма-ма-ма… – как заведенный повторял теперь мальчик.

– Помолчи, – обернулся к нему Степа. – Она живая… Кажется…

Мальчик мгновенно вскочил, подбежал к матери и стал трясти ее:

– Мама, мама, открой глаза! Открой глаза! Мне страшно!

– Да подожди ты… – Степа отстранил мальчика и наклонился к Вере, потрогал пульс на шее.

Кожа нежная, тонкая… холодная, но под рукой отчетливо ощущалась теплая артерия, в которой пульсировала кровь.

– Что с ней случилось? – спросил он мальчика, который теперь гладил мать по руке.

– Я не знаю. Я играл в наушниках, стал ее звать… А она…

– Телефон давай… – Степа побил себя по щекам, покрутил руками, чтобы разогнать кровь и начать лучше соображать. – Врача надо. «Скорую помощь». Ей капельницу надо сделать. Или… не знаю… укол.

– Нет! – вдруг воскликнул мальчик.

– Что «нет»? – удивился Степа.

– Мама не пьет таблеток…

– А как же вы лечитесь?

– Надо холодную воду. И эту, забыл… трава горькая… крапива, кажется…

– Так, все. Дай мне телефон, я не взял свой.

Мальчик сбегал в другую комнату и принес Степе телефон. Дозвонился он в «Скорую» почти сразу.

– Фамилия? Сколько лет?

Степа переспрашивал все у Вериного сына, тот с трудом, но сказал, что Вере тридцать пять лет и что его фамилия Калганов, а Верина – другая, но какая, он точно не помнит. Потом мальчик сбегал посмотреть на дверь, чтобы убедиться, что номер квартиры двести тринадцатый, а не триста двенадцатый. Минут через пятнадцать приехала «Скорая помощь». Степа вместе с врачом-мужчиной отнес Веру в машину, отдав ее паспорт, который пришлось найти в ящике, покопавшись в ее документах. У Степы мелькнула мысль – можно было бы посмотреть, какого Вера года рождения, правда ли настолько старше Степы, и была ли замужем, но листать страницы ее паспорта ему было неудобно.

Когда Веру положили на выдвижные носилки и задвинули в машину, ее сын опять стал плакать.

– Помолчи, – попросил его Степа. – Она всё слышит, ей еще хуже от этого.

– Слышит? – удивился мальчик, но плакать перестал.

– Да, слышит. Пошли.

Они вернулись к мальчику домой. Степа, с которого уже совсем сошел хмель, остались лишь неприятная тянущая боль в голове и кислый привкус во рту, прошел на кухню. Надо же, как симпатично можно было всё сделать, оказывается. У него кухня стильная, черно-белая, с тусклыми хромированными вставками, холодная и совершенно неуютная, а у Веры всё в теплой золотистой гамме, из дерева, – ящики, стол, стулья. На столе был рассыпан сахар, стояла недопитая чашка с чаем, мисочка с печеньем. На плите – кастрюля с холодным супом. Степа понюхал суп – вроде свежий. Он смахнул в руку сахар, включил плиту.

– Тебе поесть надо!

– Я суп не буду, – заявил мальчик, но не очень уверенно. – Я на завтрак суп не ем.

– Ага! Сейчас только привередничать. Ну, хлеб ешь тогда. У вас хлеб есть?

Мальчик пожал плечами.

– Я готовить вообще не умею, – продолжал Степа, заглядывая в шкаф, где был порядок – банки с крупами, пачки макарон, но хлеба не нашел, – имей в виду. Могу пиццу заказать. Любишь пиццу?

– С грибами только!

– Ладно, рассказывай, кто у тебя еще есть, кому тебя отдать, пока мама в больнице, а? И, кстати, как тебя зовут?

– Гоша.

– Ну, давай тогда, Гоша, пять. – Степа протянул мальчику руку. – А я – Степа.

Он пожал маленькую влажную ручку, чувствуя неожиданную симпатию и жалость к мальчугану.

– Так кто у тебя еще есть?

Мальчик подумал.

– Бабушка.

Степа увидел, что мальчик смотрит на полку под самым потолком, где стояли фотографии.

– Хорошо. Она в Москве? Можно к ней поехать?

Мальчик кивнул.

– Собирайся. Где она?

– На кладбище.

Степа развел руками:

– Ну, ты даешь.

– Мама говорит – она с нами, всё видит и слышит…

Степа растерялся.

– Так, ладно… Мама твоя всё правильно говорит, но к ней же… гм… не отвести тебя… А кто еще есть? Отец? Дед?

Гоша неуверенно пожал плечами.

– Что? Не знаешь? У тебя с матерью фамилии разные. Ты – Калганов. Значит, у тебя есть отец по фамилии Калганов, правильно?

– Он уехал куда-то… – проговорил мальчик.

– Давно?

– Вроде да.

– Ты знаешь его? Видел когда-нибудь?

– Не знаю. Не помню.

– Ладно. А дедушка, еще какие-то родственники есть?

– Тетя Нина есть. Она живет в этой… не помню…

– Вспоминай! В Москве?

– Нет. Кажется… Не знаю… Она на самолете к нам прилетала…

Степа вздохнул.

– И что мне с тобой делать? Ты в какую школу ходишь?

– Меня мама на машине возит.

– Понятно. Собирай свои учебники, всё, что надо, пенал, форму там… Что еще? Щетку зубную… И пойдем ко мне. Маму твою сегодня точно не отпустят.

– А она не умрет? – осторожно спросил мальчик.

– Нет! – как можно увереннее ответил Степа.

Пока они поднимались к нему домой, захватив с собой кастрюлю с разогретым супом, он думал – как хорошо, что последние деньги он не отнес на погашение кредита. Потому что он уже задолжал за квартиру столько, что этот взнос его бы не спас. А так у него, по крайней мере, есть деньги, чтобы купить какие-то нормальные продукты для Гоши – вряд ли он будет есть острое вяленое мясо, которое Степа вчера нашел в холодильнике, и прокисшие соленые огурцы. Как покупал мясо, он помнит смутно, кажется, завернул в какую-то армянскую лавочку, долго разглагольствовал с продавцом, пробовал разные продукты с диковинными, трудно произносимыми названиями, которые тот ему предлагал, купил орехи, которые рассыпал по дороге, и вот это мясо, бастурму, вкусную, ароматную, плохо прожевывающуюся. А огурцы стоят уже больше месяца, давно прокисли, он их помыл, залил водой с солью и поставил обратно. С хлебом и водкой – нормально, можно есть. Еще бы водка помогала и лезла в него…