Мишка подъехал к зонтику, смеясь, пригласил:

– Ну, впрыгивай скорее, толстушка! Ещё не подсаживать ли заставишь? Если будем подсаживаться, то и останемся двое на дороге, коню-то только вслед посмотрим, он ждать не будет.

Смеющаяся Галя села. Поехали. Она никак не могла устроиться удобно.

В тарантасе сидели с вытянутыми ногами, на разостланном пологе с запасом с Галиного края на случай, если нужно будет лечь и закрыться.

Ехали и разговаривали, шутили, играли, как дети.

Никогда Галя не испытывала такой полной жизни, как сейчас. Каждый кустик, даже пожелтевший, а не только зелёной травки, каждая вылетевшая птичка вызывали восторг. Галя сваливает Мишку на спину, он хохочет, сваливает её. Она не боится и не стесняется Мишки. Она изучила его, искусно руководит им. Что впереди, будет видно, но сейчас самоуверенная радость так и рвётся наружу, так легко на душе, как будто и солнце-то иначе светит-греет.

За недолгую жизнь с мужем Галя не ощущала такого даже в медовый месяц. То ли не созрела к тому времени женственная способность её всё отдать любимому и, может быть, всё взять, то ли вызывала приторность разрешённость любви, уверенной в чувстве другого. Здесь всё было не так. И запретные урывками встречи, и боязнь потерять, и ревнивые подозрения. Гале казалось, что Мишка порой равнодушен, недостаточно прикован к ней, а она даже не могла схитрить, что любит другого. Здесь не на кого указать, и Мишка всё равно не поверит. «Утащить бы его в Калугу, вот там ревновал бы, не спускал с меня глаз, – но тут же возбуждение сменялось печалью. – Он ведь такой, что может сесть на поезд и поминай как звали… И ключа к нему не подберёшь, обыкновенные не подходят, ни один. Зачем я пошла тогда в рощу, когда увидела его впервые? Ну полюбовалась бы и только. Так вот нет! Этого мало, решила добиться его. Вот и добилась. А если бы не это, он теперь, может быть, ходил бы к какой-нибудь девушке… Нет, нет, я не раскаиваюсь, он должен быть только моим, больше ничьим. Не могу представить, что он где-то обнял и поцеловал другую. Я уверена, он этого не сделает, он только мой. Да и подозревать его ещё рано, он так молод, так молод, ох, боже мой, боже мой…»

Всё это передумывалось в одинокие бессонницы, прежде чем всё-таки заснуть, убедив себя очередной иллюзией. Сны снились непонятные своими страшными картинами…

Как бы твёрдо ни решила она прекратить или хотя бы ослабить влечение к Мишке, у неё ничего не получалось. Она была уже бессильна и плыла, словно большой рекой в половодье на льдине далеко от обоих берегов.

Нет, этому может помешать только стихия, стечение обстоятельств, чужая воля или внезапное разочарование, отвращение к любимому.

Что её ожидало впереди?

– Будет видно… – повторяла она. А сейчас радуется. Мишка с ней, а она с ним и больше ничего не нужно!

Она бросается на него, сваливает на спину, целует. Рыжий подозрительно и лениво оглядывается, то прижимает, то ставит уши и слегка фыркает.

– Вот, смотри, Галечка, Рыжий тоже за меня горой.

Вдали показалась подвода.

– Ну, Галина Борисовна, кто-то едет навстречу. Ложись и закрывайся, – полушутя, полусерьёзно сказал Мишка.

Галя легла на спину, головой на приготовленный тулуп. Она тряслась от хохота. От сотрясения тарантаса ходуном ходило под пологом пышное тело.

Встретившийся сельчанин в недоумении посмотрел на необыкновенный Мишкин груз, проехал, ничего не спросил. Впереди показалась ещё подвода.

– Лежи, Галя, не вставай, кто-то ещё едет, – предупредил Мишка. Встречный быстро продвигался. Галя молчала.

– Тр-р-р-р! – закричал, подъехавший вплотную и выпрыгнувший из своей телеги Панька. – Ты што же, распротакая-сякая, я еду домой, а ты из дома? – выругался приятель и подошёл к Мишке. Тот смутился, покраснел, в упор смотрел на друга.

– Да мы… да я… на бахчи. Скоро вернусь, тороплюсь к отходу обедни… Ну, я поеду скорее… – путался Мишка.

– Обожди, чево торопиться? Ну, как у тебя дела-то? А это чево везёшь под пологом? – и не дожидаясь ответа, Панька за спиной у Мишки лапнул пятернёй, пощупал сквозь полог необыкновенный, мягкий Мишкин груз.

Галя как-то по-поросячьи тихонько визгнула и повернулась на бок. Мишка резко дёрнул вожжами, рысью поскакал мимо Паньки, задев ему за ногу задней осью. С хохотом упал боком на Галю. Вслед грозил кнутом, кричал Панька:

– Я вот тебе, чертяка! Ноги чуть не поломал!

Мишка ускакал. Панька бурдел про себя: «Ну кого же он здесь возит? Не иначе – Надёжку. Ну я её, заразу, сегодня проберу, скажу, скулишь: „Не вижу ево уж больше месяца“, – а сама инды под полог забралась…»

– Вставай, Галя, теперь не ляжешь, хоть пускай сам царь встретится.

Галя встала. Вспотевшая, смеющаяся, надела панаму.

– Ну почему не лягу? Лягу, если нужно будет, всё, что захочешь – сделаю.

После часа езды они выехали на высокую гору, с которой как на ладони открылся Оренбург.

Как вечно дышащий организм, сияющий златоглавыми церквями, многотонный и многоголосый звон которых щемил сердце, Оренбург сообщал нечто радостное, сонливое, манящее. В иной чуткой душе мог вызвать слёзы – чтобы потушить страсти и обиды, излить жалость и соболезнование или чрезмерную радость.

Остановившиеся на горе Михаил Веренцов и Галина Мазорцева стояли около коня. Равнина из-под их ног уходила к подножью Оренбурга и впивалась острым ребром в железнодорожную дамбу, вымощенную белым камнем-плитняком, дамба струилась из-под стен Оренбурга, бежала на Ташкент. За ней голубой лентой смыкалась с горизонтом линия Урала. Левее её в дымке дрожали станица Павловская, а ещё левее на юг – немецкие хутора.

Оренбург, поднявшийся на куполообразную гору, открывал глазу все свои храмы, большие здания и улицы, ровными чёрными рубцами легшие вдоль и поперёк огромного пригорода – Форштадта. Главы многих церквей блистали золотом.

Отметивший вершину горы самый высокий в городе храм женского монастыря произвёл на Галю непонятное впечатление. Она несколько раз переспросила Мишку, что это за церковь такой высоты. А когда он сказал об огромном кладбище около монастыря, Галю словно ржавым гвоздём кольнуло в сердце. Она громко вздохнула – вздохом ещё незнакомого ей предчувствия и не отдавая себе отчёта, попросила:

– Миша, когда я умру, схорони меня на этом кладбище… – и рассмеялась, вытирая глаза.

Он не ответил, приняв это за неуместную шутку…

Не хотелось уходить отсюда.

Во все стороны под уклон горы бежали хлебные поля, одни желтели жнивами или несжатой пшеницей, другие зеленели просом, бахчами. По дорогам в Оренбург и Киргизию тянулись нескончаемые караваны верблюдов с вьюками или впряжённых в телеги.

Прокофий давно заметил лошадь Веренцовых, но не мог понять, кто сидит с Мишкой. Он приложил руку ко лбу и стоял, дожидаясь.

– Брось, дядя Прокофий, смотреть, всё равно не узнаешь, – сказал Мишка и остановил коня.

Чтобы подойти к Мишке, Прокофий описал большой круг, обойдя спрыгнувшую с тарантаса барыню, часто моргая, косил глаза в её сторону.

– Здравствуйте, дедушка! – звонко, серебристо поздоровалась с ним Галя.

Прокофий обтёр ладони о потерявшие цвет штаны, подошёл, подал рассмеявшейся Гале руку. Мишка тихонько хохотал, стоя около коня.

– Здравствуй, барыня, здравствуй, матушка! Вот у меня уж в балагане-то хорошо, холодок… Идите туда с Мишей, ведь у нас Миша-то не казак, а просто енерал. – Улыбаясь, Галя пошла к балагану. Прокофий семенил к Мишке.

– Михайло, это кто же, жена, альбо кто? Уж больно хороша, язьви её, – тихо домогался Прокофий.

Галя, всё слыша, смеялась.

– Нет, дядя Прокофий, просто знакомая дачница, попросилась прокатить и всё.

– Плохо, – поморщился Прокофий, – уж больно она тебе под масть, уж больно хорошая, ну как хвархворовая вся дочиста, кляп ей в дыхало. От неё одним дикалоном наисся, индо в нос шибаат. Ты женись на ней как-нибудь, Михайла. Мне и то уж больно хочетца, чтобы ты женился на ней…