Человек за бортом
Зачем пишу-то? А кто бы знал! Смутили, соблазнили небольшими деньгами – в большие бы не поверил, это всегда обман, у меня их и не было никогда, озадачили.
– Ты повспоминай, жизнь твоя – это ж радуга! Ну попробуй – строчечка за точечкой…
Да уж, радуга: все семь цветов – черные!
И вот я согласился, заточил угольки, загрунтовал пространство, кисти помыл. А чего писать, не придумал.
Свой портрет на фоне времени? Кому я нужен? А если о своем времени? О моем ведь только я и могу!
Так появились первые мои иероглифы прозой, раньше всё в столбец, с малолетства.
Это как вообще-то делается? Выдумывается герой, и ведет его, придуманного, автор по знакомым своим улицам и городам. Или же сам путешествует по выдуманным странам и временам.
Откапали, отморосили
Годов обложные дожди,
Теперь я и вспомнить не в силе,
Что пели мы, что мы носили,
Чем жили мы там позади.
Какие случались ошибки,
Пока этот дождь моросил,
И у золотой моей рыбки
Каких я подарков просил?
Давно уже леший не бродит,
Русалки у берега нет,
И опыт к нам долго приходит,
Со скоростью прожитых лет.
Так, слово за слово, и покатился Миша по нестойкому таганрогскому снегу на лыжах, кое-как зацепившись палкой за борт проезжей полуторки, одного опасаясь – как бы не остановился и не надавал по шее дядька-шофер. А за что, собственно? Снег был теплый, но была, была зима в Таганроге!
Завещание
«Пришла пора и нам иметь воспоминания о том, с кем был и с кем расстался впопыхах, слетел с небес неясный ангел покаяния на не умеющего каяться в грехах». Это из моей малоизвестной песни.
Но с чего-то же они начинаются, воспоминания! А вот с чего.
Балансирую на канате,
Надо мной – дырявенький зонт,
Я, как солнышко на закате,
Скоро скроюсь за горизонт.
Мне всё чаще бывает плохо,
В сердце – острый блеск ножевой!
Но тебе обещаю,
Что буду живой
До последнего вздоха.
Вот такое оптимистическое размышление! А после – надо вызывать духовника и нотариуса. И – «находясь в здравой памяти, в присутствии нижепоименованных»…
Клиническая смерть! Вся-то жизнь вспыхивает одномоментно на экране черно-белого немого кино, куда мы просочились без билета.
Кино, в котором я – и герой-любовник, и злодей, и все двулико, как полицейские и воры.
Кино, а также книги и картины, и всё в искусстве и около бывает всего двух видов: художественно и нехудожественно. Город Таганрог, малая моя родина, город художественный. Заложенный Петром Первым во время Азовского похода строго по плану, наподобие маленького Санкт-Петербурга, а не как сивка-бурка вывезет – он еще помнил, перед тем как мне появиться на свет, шагавших по тротуарам белогвардейцев. По Елизаветинской, по Екатерининской. Простые, как династия, названия! Николаевская совсем не то, что улица Фрунзе. А потом красноармейцев, эти, мне кажется, шагали строем по мостовой. И пахло махоркой.
Улицы одним, а переулки обоими своими концами спускались к морю, полному рыбы, парусов и больших пароходов. Впрочем, как говорится, и деревья были большими.
А по замерзшему зимой заливу бегали мальчишки на самодельных коньках, привязанных чем попадя к буркам и валенкам. И ветер гнал буера – парусники на салазках, я таких после нигде не видывал – сгинули в моем разноцветном, в духе Кустодиева и Юона, детстве!
Я, как солнышко на закате,
Скоро скроюсь за горизонт.
Скорей-скорей, перо! Клиническая смерть – это еще не конец, и есть надежда разглядеть с высоты лет поля Аустерлицких баталий!
Паруса. Сирень. Акации.
Сине море – под горой!
В городской мультипликации
Я – рисованный герой.
Я сажусь верхом на белого
Карусельного коня,
А уж в Руре мина сделана
Персонально для меня.
Калейдоскоп
Как в детской этой игрушке, жизнь рассыпается на разноцветные осколки, а потом волшебно собирается в некие причудливые узоры, имеющие не более чем геометрический смысл.
Узор первый – город Таганрог, конец двадцатых годов, первая пятилетка!
Уже на школьных тетрадках – перлы социалистической поэзии: «Пять в четыре, а не в пять!» – первые призывы к будущей тотальной туфте.
Это я потом пойму, про туфту, а пока я – маленький, а город Таганрог полон дореволюционных призраков: всего-то десяток лет тому назад на углу Петровской, а теперь, конечно, Ленинской, и бывшего Итальянского переулка стоял городовой.
Да что там городовой – дух живого Антона Павловича Чехова бродит по тем же камням, от библиотеки до Драматического театра! И в цирке, старом цирке, выступают настоящие клоуны Бим-Бом.
И нэповский кефир грека Варваци (фамилия изменена не в интересах следствия, а по причине отсутствия памяти) напоминает скорее шампанское, чем нынешнее слабительное с тем же названием!
И такого удивительного вкуса, пропавшего навсегда, греческая халва и вафли микадо у маркитанток на каждом углу!..
А бронзовый император Петр, основатель нашего города, работы скульптора Антокольского, стыдливо упрятан с глаз долой на лестничный пролет городского музея. (А куда еще? Император же!)
Но в садах благоухает царская персидская сирень, и мальчишки, как и во все времена, предпочитают своим соседские яблоки.
Господи, дай памяти прозвенеть железным колесом с проволокой вниз по Исполкомскому до самой Греческой приморской улицы, где в родильном доме я так недавно появился на свет!
Поиграть в футбол с мальчишками на плацу моей школы номер десять, бывшей не так давно женской гимназией, протыриться через забор на стадион, когда по весне наши будут громить тех московских и питерских зазнаек, остановившихся потренироваться (а вовсе не выигрывать) в столице мирового футбола, городе Таганроге.
Дай Бог памяти, и тогда появятся эти таганрогские стихи!
С пятачка
Над Каменною лестницей
Напросвет – морская глубина!
Утром,
При большом воображении,
Греция – прищуришься –
Видна!
Я встаю на цыпочки,
Я – маленький,
Только разрешите мне –
Я сам
Прикоснусь ладошками
К истории,
К тем монгольским
Солнечным часам.
Выщербило временем
И ливнями
Золотоордынскую плиту!
Юный век Осоавиахима,
Жди меня,
Я скоро подрасту!
Тает стрекотание биплана
В черноте Петрушиной косы,
И шпионят
В пользу Тамерлана
Солнечные ханские часы!
Стихи будут сопровождать мои воспоминания, иначе, без них, мне, как заике, будет трудно что-то сказать.
