– Чегой-то ты, Катька? – Мать в одной нижней рубахе запалила керосинку.

– Соскучилась я – сил нет! – Катерина заплакала.

Глаша завыла вместе с ней.

– Ох, темнишь ты что-то, Катька! – почуяла Дуська. – Сделала что? Выгнали тебя или что?

– На Рождество хозяин отпустил погостить. Потом обратно заберет.

Катерина решила не пороть правду прямо сейчас, так ей было стыдно.

– А за этот месяц целиком заплатит или вычтет неделю? Или что? – забеспокоилась мать.

– Не зна-а-а-а-ю-ю-ю!

– От же ж грех на нашу голову!

– А бабка где? – спохватилась Катерина.

– У Моти, где ж еще? Глашка не сказала тебе? Или что? Перебралась к ней на Покров.

Катерина не бывала дома с конца августа – когда ее отправили к Вольфам. Все осталось по-старому: сладковатый запах топленой печи перемешивался с ароматом коровьего молока; на столе, накрытый вышитым ручником, угадывался испеченный накануне хлеб. Но сама изба показалась маленькой и незнакомой. В загородке прямо на полу, в ворохе сена, среди черных катышков спали новорожденные козлята. Катерине подумалось, что в доме неприятно и грязно, но тут же стало стыдно за чувство непонятно откуда взявшейся брезгливости, и от этого сердце сжалось еще больше. Слезы брызнули из глаз сами собой.

Катерина сидела на лавке и плакала:

– Барин… меня…

– Что? Побил, что ли-то? – не понимал Федор.

Сметливая Дуська вытолкала Федора из дома:

– Ты это, иди там, того, дров принеси, или что. Вот бестолочь какая, болтается тут!

– Так это… вчера еще наносил-то. И ночь на дворе. – Федор в растерянности топтался в дверях.

– Иди, говорю тебе, мало их! Вон завьюжит сегодня, топить много надо. Ну? – Мать придвинулась к Катерине. – Было у вас чего? Или что? А ты, Глашка, живо спать! Нечего тебе тут.

Глаша нехотя стала укладываться рядом с Тимофеем, в надежде что-нибудь услышать, но мать и Катерина шептались тихо, что не разберешь. «Ладно, завтра сама мне все расскажет!» – проваливаясь в сон, лениво успела подумать Глаша.

– Ой, мама! Стыдно мне как! Не могу! – выла Катерина.

Ее мучил страх из-за того, что произошло в усадьбе, но еще и оттого, что и весь дом, и Дуська ей показались чужими. Все в матери стало будто незнакомым – седые растрепанные волосы, грубые, покрасневшие от работы кряжистые руки. Зачем она рассказывает все это здесь? Поймут ли ее? Защитят ли? На ее ли они стороне?

– Ну, что не можешь? На то он и барин. Не в крепости мы боле, но барин, он завсегда барин. Он много чего может. Будешь умная – в обиде не оставит. Да и от тебя кусок не отвалится!

– Не говори никому, мама, и папке не говори, Христом Богом прошу!

– Не скажу, не скажу. Чего обещал-то тебе?

– Обещал? За что?

– Ну за то, за это самое!

– За что, мам? Ничего не обещал. Что обещать должен? Поцеловал меня. Потом я домой побежала. Ой, стыд-то какой!

– Поцеловал? И все? И ты уж сразу домой? – опешила Дуська.

– А что еще надо, мам?

– Ох-ох-ох! Горе мое горькое! И чего ты приехала-то? Или что? Тоже мне горе: барин поцеловал! Апосля Рожжества возвращайся-ка ты взад, говорю тебе! И не крути – вижу я, что ты задумала. Отказаться! О как!

– Как же ж? Стыдно же!

– Выгонют – взад не возьмут. Вертайся. А там по-старому все, глядишь, и сладится, или что. Да и барин-то какой: красивый, статный! Одно удовольствие.

– Не гони ты меня, мама! Может, стану по-прежнему у вас жить, вам с отцом помогать?

– Молись Николаю Угоднику, чтобы обратно тебя взяли! Дурка ты моя. – Дуська обняла Катерину. – Ну что ж ты хочешь? Как я? Или что? Всю жизнь битая да голодная? Чтоб свекровка проходу не давала, придиралась? За работой не видать ничаво? Вертайся! Можа, другая доля у тебя будет. И бабке – цыц! – не говори – изведешь ее зря.

Утром Катерина, наспех позавтракав, побежала за советом к бабке Марфе. Дуська, Глашка и Тимофей расспрашивали об усадьбе и хозяевах, что едят, как спят, много ли у хозяйки платьев, но Катерина погрузилась в свои мысли и рвалась пооткровенничать с бабкой, как всегда поступала с тех пор, как себя помнила.

Марфа жила теперь у Моти. Проводив Катерину в Берново, бабка от переживаний сильно сдала. Дуська, воспользовавшись моментом, таки перетянула большину.

Прибежав при первой же возможности в Мотин дом, Катерина, увидев бабку, не узнала ее: Марфа сидела на лавке, подперев сухой рукой дряхлый подбородок, и подслеповато щурилась. Совсем недавно крепкая и бойкая, бабка всего за несколько месяцев превратилась в древнюю старуху.

– Тебя ждала, – шепнула Мотя, – сон давеча видела.

Катерина, всхлипывая, бросилась к бабке Марфе и положила ей голову на колени.

– Бабушка, родненькая ты моя!

– Ну полно тебе, полно, Катенька моя любимая. – Было заметно, что бабка с трудом сдерживала слезы, боясь расплескать все накопившиеся в ней переживания за внучку, и изо всех сил старалась оставаться спокойной. – Ну, Федор сказал, что на побывку приехала? Надолго ль? – Марфа стала шарить по столу в поисках чашки, и Катерина поняла, что бабка в ее отсутствие совершенно ослепла.

Катерина не могла сдержать слез. Это все она виновата, оставила ее! Ощущение потери захлестнуло, а вместе с ним и страх показать свои мысли, передать их бабке и тем самым расстроить. Впервые она почувствовала себя по-настоящему взрослой, обязанной сделать выбор в пользу дорогого ей человека, поступившись своими желаниями и не испытывая сожалений.

– После Святок вернуться сказали. – Катерина поспешила успокоить бабку. – Все хорошо, скучала только очень.

– А я вот видишь как. Но все еще в силе – вон и пирожки постненькие с Мотей лепила! А, Моть, скажи? – бодрилась бабка.

– Что да – то да! Тут уж не отнимешь, – ворочая в печи рогачом, согласилась Мотя.

По дороге в родительский дом, проваливаясь в липкий, тугой снег, Катерина решила остаться в деревне, ухаживать за бабкой: «Как я могла думать о своем счастье, вспоминать об Александре, когда в это же самое время милая моя бабушка ослепла?»

Катерина задыхалась от вины перед бабкой, прочно перемешанной со стыдом перед Анной и Николаем. Чувства к Николаю оказались неожиданными, и то, с какой легкостью она откликнулась на поцелуй, пугало. Как быстро поддалась соблазну! Ничего общего со светлыми мечтами об Александре. «И Александра тоже предала! Я плохой человек, дрянь. Пусть Бог накажет меня за это!» – подумала Катерина, и на душе ее потеплело.

Но понемногу страсти улеглись: навещая каждый день бабку Марфу, Катерина поняла, что Мотя хорошо заботится о ней и нисколько не тяготится ее слепотой. Та тоже привыкла к своей немощи и даже где-то радовалась, что не приходится прясть и шить дни напролет, беспрестанно собачась с Дуськой. Жизнь мудро все расставила по своим местам без участия Катерины. Николай и то, что случилось между ними, тоже постепенно сглаживались в памяти, и Катерина начинала сомневаться: было ли это на самом деле?

Дома не сиделось, не спалось, разговоры домашних казались скучными. Даже с Глашей они отдалились. Катерину волновало другое, а что – признаться в этом никому не могла. Огонек, зажженный Николаем, не погас: ей захотелось другой доли. Нет, не с Николаем – Катерина запретила себе думать о нем, глуша воспоминания о поцелуе. Она мечтала научиться читать. Ей казалось, что жизнь изменится, и не знала, что перемены уже свершились и навсегда изменили ее судьбу.

До этой зимы в шестнадцатилетней Катерине никто не видел невесты – ни родители, ни односельчане. Бабка Марфа воспитывала строго, с молитвами, «на круг» и на вечерины, где обычно встречались девушки и парни, не пускала. И видели-то Катерину только лишь в церкви или в поле за работой. Да и худенькая росла, молчаливая, не в пример ядреным крестьянским девкам, которых разбирали в первую очередь, с их разухабистыми грудями, увешанными рядами бус, и сверкающими из-под юбок ладно сбитыми икрами.