Этайн не разбирала гортанных повторяющихся слов; но ритм необъяснимо напоминал стук сердца, словно Нали пытался пробудить кого-то от долгого сна. Вновь дохнуло холодом, зловещие синие огоньки затанцевали, задрожали. Под землей что-то шевельнулось, побежало вверх по корням и стволу, затряслись и затрещали над их головами ветви.

Голос Нали превратился в низкий рык:

Гном кивнул Гримниру. Не разжимая хватки на шее Этайн, тот потащил девушку за собой и встал перед каменной аркой, покрывшейся инеем. Перед ними извивалась и шла волнами, словно живая, кромешная тьма. Послышались звуки, отдаленные, призрачные: скрежет стали, сонм голосов, музыка, грубый смех, предсмертные вопли, вой, дикий рев и треск раздираемой плоти, – сквозь корни Иггдрасиля звучали отголоски всех Девяти миров. Этайн прижала к лицу кулаки и укусила себя за палец, чтобы не взмолиться Всевышнему о защите.

Рядом с ней застыл Гримнир; Нали вдруг оборвал свою песнь, и от наступившей тишины у скрелинга встали дыбом волосы на загривке. Он обернулся…

Внезапно и он, и Этайн покачнулись – гном толкнул Гримнира в спину. Длинные пальцы потянулись к девушке, пытаясь вырвать ее из хватки скрелинга. Она на мгновение встретилась с Нали взглядом: черные глаза гнома блестели похотью и желанием отомстить; Этайн закричала. Гримнир с руганью прижал ее к себе, защищая. Свободной рукой он вцепился Нали в бороду, чтобы свалить его на землю. И тут эхо их борьбы резко оборвалось: все трое провалились в арку и исчезли в сердце Иггдрасиля.

Этайн падала в темноту. Ее нутро пробирал лютый холод, в ушах громыхал лязг мечей, отдавался эхом оглушительный предсмертный вопль. Она открыла глаза и…

…С зеленоватого неба бьет зловещий свет, и невозможно не щуриться. Горизонт затянуло зловещими тучами, молнии сверкают каленым железом, барабанами вторит им гром, созывая на поле брани воронов. Перед ней все выше восстает из земли пирамида. И не из камня земного она, а из человеческой кости – целая пирамида черепов. На девушку смотрят пустые глазницы, насмешливо скрежещут на ветру пожелтевшие зубы, щерятся беззвучно лишенные языков пасти. Они все погибли в Эксетере. Погибли из-за нее.

Погибли, потому что она открыла данам ворота.

Старый дурак Годвин спал без задних ног. Мерзкий свин уже излился в нее этим вечером: даже яростные крики данов у городских ворот не могли смирить его аппетит. Было несложно выскользнуть из его мерзкой постели; и девушка покинула дом старого дурака, будто призрак. Никто не смотрел на нее – она была никем, даже не шлюхой, а всего лишь какой-то сиротой из Гластонбери, которую Годвин купил для ночных утех, – так что вскоре она уже прокралась в сердце города. Миновала укрепленные главные ворота, у которых горстка лучников сдерживала бандитов Рыжего Ньяла, пуская стрелы в их щиты и кольчуги. Сквозь ночную тень поспешила вдоль стены и вскоре оказалась у небольших всеми забытых задних ворот. Стороживший их старик Херевард спал так же сладко, как и ее паршивый муженек. Он продолжал храпеть и тогда, когда она отодвинула засов; причмокнул губами, видя во сне вино и девок, когда она забрала его светильник и подала сигнал захватчикам; Хереверд все еще улыбался, когда один из данов перерезал ему глотку. Когда над обреченным Эксетером раздались первые крики, девушка пошла к драккарам…

Она падает на колени и сцепляет в молебном жесте руки. Хочет что-то сказать, но голос не слушается; хочет просить прощения, но не может найти слов. Мертвые не сводят с нее глаз. Обвиняющих. Осуждающих. Хочется закричать, но не хватает дыхания; хочется уползти, но ее сковывает стыд. Она тонет, тяжесть преступления тянет ее вниз, вбивая по уши в холодную землю.

Понимают ли мертвые? Понимают ли всю тяжесть судьбы подкидыша – брошенного матерью и отцом, нежеланного, оставленного у задней двери монастыря, словно что-то постыдное? Понимают ли мертвые, каково расти без любви? Понимают, каково потерять невинность в постели аббата, каково это, когда тебя продают за тридцать сребреников при первых знаках твоего скорого цветения? Понимают ли мертвые, что значит действительно хотеть умереть?

Но она не спрашивает, и мертвые не отвечают. В их пустых взглядах нет искупления, нет прощения. Ее накрывает тень. Проливая горькие слезы, она поднимает взгляд к небесам и наблюдает величественную картину: над вершиной пирамиды возвышается крест, а на кресте мужская фигура. Фигура распятого человека.

Христос! Он восстал, Он несет с собой искупление, как истинный Спаситель мира! В ее груди оживает надежда. Если только она сможет до Него дотянуться… Он – ее путь, ее правда, ее жизнь. Своим благословением Он отпускает грехи, в Его мягкой улыбке откроется ей вечный покой.

Она с усилием передвигает конечностями, словно краб, ползет на животе, в попытке взобраться по крутому склону пирамиды. Содрогается земля. С грохотом осыпаются черепа. Она в отчаянии ползет вверх, карабкается по злобно скалящимся лицам мертвецов. Под ногами крошатся зубы; ее колени ломают кости глазниц и носов, от ее веса трещат и лопаются хрупкие кости. Она ползет на ощупь, выцарапывает себе путь к вершине, тянется к Христу, умоляя отпустить ей грехи…

Земля дрожит; пирамида вздымается и осыпается, девушку несет волной, словно листок по груди Ран. Под черепами мертвецов Эксетера проступает древняя ладья, грубая, поросшая мхом – оплетенное корнями подножие исполинского дерева. Оно покрыто глубокими трещинами, из черных, пахнущих кровью расщелин доносятся эхо боевых кличей, звон и скрежет стали. Она поднимает голову, ее охватывает страх. Христос исчезает, а на его месте, под сошедшимися сводом, словно грозовые облака, ветвями, висит распятый одноглазый длиннобородый великан. На его нагих плечах сидят два огромных ворона.

Громадные птицы смотрят на нее пристально; угольно черные глаза светятся недобрым умом. Они нахохливаются, изгибают гигантские крылья, встряхиваются. И гулко, словно кто-то дует в медный горн, нараспев произносят в унисон:

Великан оживает, поворачивает голову, и жилы у него на шее натягиваются, словно корабельные снасти. Он смотрит налево, затем направо, по груди скользит седая борода. И до боли медленно наклоняет голову – так человек пытается разглядеть укусившую его мошку. Поборов страх, она вскидывает голову, встречает его взгляд. Его черная левая глазница пуста, а правое око – цвета бушующего моря. Холодный, ужасающий внимательный взгляд видит ее насквозь, срывает покровы отваги, оставляя ее без защиты. В этом взгляде обретают плоть картины… видения…

Она видит, как кидает на волнах бурного зимнего моря оплетенный корнями корабль. На носу, под драконьей фигурой, стоит человек; она узнает рыжебородое лицо, посеревшее теперь от забот, искаженное яростью, печалью потери и жаждой отмщения. «Я найду тебя, – шепчет он, и слова его тонут в буре. – Клянусь Одином, найду!»

Дождь сменяется дымом – он клубится над огромным костром, языки пламени рвутся, танцуя, в ночное небо. Вдалеке шумят волны, по берегу несется эхо смеха. Вокруг костра собралось с десяток человек, все с заплетенными в косы бородами и костяными амулетами; в их глазах ледяной гнев, ладони лежат на рукоятях мечей и топоров. Их предводитель, исполин с кривой спиной и пучком черной соломы вместо бороды, смеется громче всех – и обвинительно тычет пальцем в пришельца.