Сам я тоже парень крепкий. Росту немалого. Однако, не ощути я тогда этой ее силы, моей не уступающей, повернул бы назад, в дом, зацеловал бы девушку…
Но сила эта меня насторожила. Высвободился не без труда.
– Прости, Настенька! Водка кровь баламутит! – и быстро-быстро за дверь.
– Спокойной ночи!
И, едва не бегом, в свой домик. Дверь на крючок – и в постель.
А сон не идет. Днем отоспался. И мысли всякие.
Чего ж я испугался? Девушки испугался?
Порылся в себе: точно.
Ее.
Не того, что привяжется. И не того, что отец ее, неровен час, вернется. Ее самой!
О Господи!
Долго ворочался. Или – недолго? Бессонное время – длинное. Уснул…
И проснулся.
Сидит.
Лампочка не горит, зато на столе свеча теплится.
Сидит нечаянная на стульчике рядышком. На плечах – платочек коричневый.
– Как же ты попала сюда? – спрашиваю. Помню ведь: дверь затворял.
– Трудно, что ль, крючок откинуть?
И не улыбнется.
– Что ж мы теперь делать будем? – говорю.
– Тебе лучше знать!
А сама тапочки скидывает и на кровать ко мне забирается.
Забирается, садится у меня в ногах. Свои, в коричневых носочках шерстяных, под себя подбирает, юбку на коленки круглые белые натягивает, сидит, смотрит.
О Господи!
Сел на постели.
Руки на плечи ей кладу:
– Настя!
Сидит. Ладошки под себя подложила. Молчит. Тихая. Покорная. Вот-вот, именно! Покорная!
Гляжу на нее, а в голове почему-то вопрос вертится. Про Саёныча. Был он с тобой? Не был?
Вот дурень! Совсем одичал! К нему девушка пришла! Сама пришла, хоть и не из гулящих – это сразу видно.
– Настенька!
Взял лицо ее в ладони, в глазки заглянул:
– Настенька!
Что-то свеча горит больно ярко! Задуть?
И вдруг как закричал кто-то внутри:
«Нет! НЕТ! Не задувай!!!»
Должно, лицо у меня изменилось.
Но и у Настеньки переменилось что-то. Руки из-под себя выпростала, за плечи меня взяла, потянула к себе. Ох, крепкие пальцы у нее! Лицо ее ко мне приблизилось да вдруг – как потекло… Господи! Я отшатнуться хотел – пальцы, как клещи. И все. Обессилел. Как помертвело внутри. Враз части свои мужские ощутил, и не по-хорошему. Страшно!
На лице девичьем: на тени тень. Черточки знакомые вытягиваются, рот приоткрытый как бы вперед и в стороны расходится и…
Морда медвежья! Как изнутри проступает.
Я уж и не трепыхаюсь. Какое там! Обмяк. Господи! Сожрет! Счас обернется и – рвать!
И тут я со всей ясностью понял: она! Она Саёныча…
Да, впустила, приняла, а потом…
О Господи! Нету силы моей!
И тут в мозгу моем опять словно голос чужой, не вкрадчивый, не ласковый, а какой-то холодный совсем, равнодушный.
«А ты полюби ее, – говорит, – полюби ее, как есть. Не бойся. Полюби!»
И душа моя жалкая, в желейном теле, вдруг взошла, как от искры.
И повернулся мой страх в нежность неописуемую.
И, нехотя словно, вновь стало переменяться ее лицо. Ушла морда медвежья, проступил облик девичий, ожидающий… И руки (не лапы уже) на плечах помягчели. Она ждала. И я знал, чего она ждет. Меня.
А страх мой, он не умер, он был где-то внутри, трепетал. Вылезет – конец мне!
Но я его перемог да затолкал поглубже, убеждая себя: люблю – и все тут!
И я, действительно, любил ее! Не как женщину любят, не страстью, а… как детей своих любил бы, если б были у меня дети. Глядел на нее и думал: обратись она сейчас в зверя, – все равно любить буду! Все равно!
И обмякла она, растаяла. Власть над ней стала – моя: пока не боюсь – моя!
А как я понял это, сразу и любовь моя к ней переменилась. Не то, что ушла: попроще сделалась.
Любопытство появилось: если оборотень она, тело у нее – какое? Может, знаки какие есть?
И вот еще что: женщину в ней я меньше хотел, чем чудовище. И мысль такая совсем не смущала, ни капельки! И ничуть я уже не боялся!
Без поспешности раздел ее: кофту толстую, вязаную, блузу, юбку, чулки старомодные, на резиночках, рубашку исподнюю. Раздевал – и все искал, искал. Знаки.
Но не было в ее теле ничего. Ничего звериного. Плечи были чисты, груди теплые, тяжелые, гладкие, рука короткопалая, живот… Просто тело женское. Большое, покорное.
Да, она была покорна, пыталась угадать меня, стать мягче, легче, чем была по естеству.
И все-таки овладеть ею я не мог! Прости, читатель, за подробности: тыкался без толку, ноги ее перекладывал и так, и этак… И сама она старалась мне помочь – никак!
Я уж отчаиваться начал. Пыл угасал. Пришлось подогреть его мыслью: не женщина подо мной. Не просто женщина.
И на меня накатило: понял!
И сама она поняла: перевернулась, приподнялась: я коснулся ее ног, просто провел руками от колен вверх, к ягодицам, и ощутилось, будто не кожа, а грубая шкура с короткими щетинками прорастающей шерсти…
Но я не испугался, нет!
И…
Прости меня, Господи!
На следующее утро я уехал.
Автобус подпрыгивал на буграх. Женщины, возвращавшиеся с фермы, судачили об убийстве, о медведе…
В райцентре, оставив рюкзак на вокзале, и, поскольку до поезда оставалось часов шесть, заглянул в милицию.
Там поначалу отнеслись ко мне без восторга: много тут вас! Убийство двойное всколыхнуло весь район. Но когда я сказал, что последним видел убитого (Семен ни словом о Насте не обмолвился!), а сейчас, уезжая, хотел бы…
В общем, записали они все (ничего, вернее сказать). Не о Настеньке же мне с ними говорить. Да я и не говорил – спрашивал больше.
А молоденький лейтенант, смакуя или желая потрясти мои чувства, описывал с подробностями, которые я не буду приводить, состояние останков.
– Э… – пробормотал я. – Откуда вы знаете, что медведь? Шерстинки, следы, разве нельзя…
– Нельзя! – отрезал лейтенант. – Отпечатки зубов! И слюна! Ну-ка, где ты раздобудешь медвежью слюну? – и поглядел победоносно.
Я был посрамлен и лейтенант предложил мне перекусить у них в столовой. Я согласился.
Подали нам суп грибной, жаркое, салатик, компот сухофруктный. Хороший обед, только макароны были сыроваты.
Через несколько часов, договорившись с проводником, я уже ехал в Новосибирск, чтобы оттуда…
Где ты, На-а-стя?
Александр Цыпкин
История о том, как любовь может быть очень холодной
Мой друг Коля (нет, он, конечно, не Коля, но мы сохраняем адвокатскую тайну, а человек это теперь серьезный и влиятельный), так вот, Коля всегда любил спорт. А так как речь о времени советском, то я имею в виду не киберспорт и даже не керлинг, скайдайвинг или виндсерфинг. Коля разбирался в подножках, бросках и прочих захватах. Он был дзюдоистом. Сразу хочу сказать: никакого политического подтекста в истории нет. В СССР почти все занимались дзюдо, даже я. Но я занимался дня три, а вот Коля много лет. То есть он мог бросить не только любую девушку, но и любого парня. Парня на татами, разумеется, ну или на асфальт, как уж парню повезет. Итак, Коля был настоящим мужчиной, причем с самого детства. А настоящие мужчины в Советском Союзе, как, впрочем, и почти все мужчины, рано или поздно попадали в армию. Коля тоже в один прекрасный день обнаружил себя в рядах вооруженных сил, но с небольшой оговоркой. Служба Коли проходила в спортроте. Спортрота – это практически спортлото. Куда попадешь – не знаешь. Колю занесла военно-спортивная карьера в город… опять же в сюжете будут реальные люди, а главное дамы, и их честь и даже светлая память может быть задета, поэтому назовем этот город Черноземском.
В общем, оказался Коля в Черноземске молодым солдатом-спортсменом. Что может интересовать мужчину, если он молод, если он солдат и если он спортсмен? В принципе даже одного пункта достаточно для правильного ответа. Молодого человека интересуют девушки. А солдата? Тоже девушки. Ну и, наконец, о ком мечтает спортсмен? Тоже о девушке. То есть выхода у Коли не было. Все три его внутренних голоса шептали об одном. Поэтому все свободное время у новоиспеченного рядового уходило на поиск барышень и содержательные беседы с ними о любви. У солдата времени немного. Хочешь не хочешь – начнешь сбегать ночами. Плохо, конечно, но ради любви чего только не нарушишь. Коля смог пофилософствовать с целым отделением черноземских девушек, но одна ему запала в душу особенно сильно, а главное, практически чуть не стоила ему жизни.
