«Как мы можем знать, что такое смерть, когда мы не знаем еще, что такое жизнь?»

Конфуций.

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

Мф.5:44

– Говорю тебе, я схожу с ума! – выпалила я раздраженно. – Эти сны… они сводят меня с ума!

– Смотри поменьше всякой ерунды перед сном, – усмехнулся мой брат, продолжая подкидывать теннисный мяч к потолку и ловить его. – Вот мне вообще ничего не снится.

– Такого не бывает, всем что-то снится, – я все-таки не удержалась и начала рассказывать, даже села на кровати, скрестив ноги. – Я постоянно куда-то еду, далеко. Ты как будто рядом, я это чувствую, но не вижу. Что-то плохое и темное маячит на горизонте, этого чего-то я очень, очень сильно боюсь.

Брат задумчиво поглядел на меня, словно сомневался в чем-то. А потом сел на кровати, кинул мяч в угол, взял гитару, провел нежно по грифу тонкими пальцами.

– Твой отец вчера звонил, знаешь? – вдруг спросил он, перебирая струны и не глядя на меня. – Мама с ним о чем-то долго говорила на балконе.

Я внезапно почувствовала, что мне трудно дышать, словно в глотку залили свинец, как часто выражаются поэты. С трудом сглотнув, я поглядела на профиль Кири. Он младше меня на три года, еще ребенок, хотя и ломается голос, меняется тело, но он еще ребенок и… он все понимал, знал, что это для меня значит. Мне было больно, очень больно и…

– Ты… ты слышал, – я с трудом справилась со своим голосом, – ты слышал, о чем они говорили?

Он покачал головой, ссутулился, словно ограждая себя от всего.

– Так мама тебе не сказала? – будничным, но немного взволнованным голосом спросил он. По-взрослому усмехнулся, так делали парни в моем классе, поглядел на меня из-под лба и спросил: – Как ты думаешь, у Ирки Рябининой реально такие большие сиськи? Или она что-то подкладывает под лифчик?

Он так невинно на меня смотрел, что я не выдержала и расхохоталась.

– А тебе какая разница? – свысока спросила я. – Ты для нее малолетка, а она любит парней постарше.

Он засмеялся почти беззвучно, качая головой.

– Ты так говоришь, потому что сама себе вату суешь?

Я, вскочив, швырнула в него подушкой, не на шутку рассердившись, и метнулась к двери. Моя грудь – это больная тема для меня. Из всех своих подруг я отличаюсь самым маленьким размером, у меня еле-еле доходит до первого.

– Иди-иди, тебе же статью писать надо, а то такую тупую да не сисястую никто без мамкиной помощи не возьмет!

Он хохотал вовсю, закрываясь от меня ногами и руками, я била его тапкой, хлестала, куда попаду. Мне было обидно, что он так издевается надо мной, но в глубине души я была ему благодарна, что отвлек меня от больного.

Закончив воспитывать брата, я пошла на кухню, где на столе меня ждали ноутбук и чистая страница ворда. Мне нужно было написать краткий обзор по молодежному марафону, направленному против курения, прошедшему вчера. Я на него сходила, помокла два часа под проливным дождем и теперь совершенно не знала, что нужно писать об этом глупом событии, на котором присутствовало мало народа из-за дождя и из-за того, что в конце июля среди недели молодежи почти нет в городе, а те, кто есть, находят себе занятие поинтересней, чем подобные глупости. Подперев рукой щеку, я задумалась, глядя на дисплей. Вот почему в нашей семье не все как у людей? Мне всего 16, я через месяц иду в 11 класс, а уже должна делать все, чтобы меня взяли в институт на журфак. Кому это надо? Мне? Ага, щас прям! Моя мама и учительница по литературе вдруг решили, что из меня выйдет хороший журналист, и давай меня гонять! Уже год я посылаю дурацкие статьи в разные издательства. Четыре раза меня напечатали, так теперь мама с меня не слазит и… Почему мы не уехали, как все дети, на дачу к бабуле? Почему Киря без конца должен ходить на это сольфеджио, в бассейн, а через неделю и того уедет в лагерь для музыкантов-детей? Лето на дворе, а мы паримся в городе, никуда не выходим, потому что не с кем, так еще…

– Мам! – заорала я, зная, что она в зале смотрит телик. – Я не знаю, что писать! Иди сюда!

Ответом мне была тишина.

– Уснула, что ли? – спросила я себя и слезла с углового дивана. – Мам? Ты спишь, что ли? Еще восьми нет!

Пришлось идти самой. Телевизор работал громко, горел торшер у дивана, на котором она сидела, молча глядя в телевизор.

– Я тебя зову, зову! – проворчала я недовольно. – Ты чего молчишь?

Подойдя ближе, я внезапно почувствовала себя нехорошо. Что-то было не так. Затылок взмок, стало трудно дышать. Я хватала ртом воздух, но никак не могла вздохнуть. Я хотела убежать, развернуться и бежать в комнату, сесть на кровать напротив Кири, сделать вид, что ничего не произошло, ведь ничего и так не произошло, ведь так? Но как-то удалось себя заставить пройти два шага на трясущихся ногах, дотронуться до руки матери, сжимающей пульт.

– Мам? – пискнула я, еле слышно. – Мам?

Я сильнее затормошила. Голова ее качнулась и безжизненно упала на грудь. И тут я закричала так сильно, что едва не оглохла, а после рухнула в обморок.

Это самое страшное, что с нами могло произойти. Нас разделили. Может, это ненадолго, а может… нет, не может, никто нас не разлучит навсегда, это просто невозможно и…

Я утерла слезы кулаком, не отрываясь от пейзажа за окном. Вот уже четыре часа, как я еду в поезде в чужой город, к чужому человеку, который называет себя моим отцом. Я видела его всего четыре раза в жизни и ничего хорошего не вынесла из этих встреч. Я ненавидела его. За то, что он бросил мою маму, когда мне было всего полгода, за то, что даже не пытался наладить со мной связь, за то, что ни разу не позвонил и не поздравил ни с одним праздником. Я ненавижу все, что он делал для меня, – подарки, содержание, одежда, карманные деньги. Это все он перечислял лишь из чувства долга. Я знала, что он ушел к другой женщине, которая была беременна. Я помню, как мама кричала на него каждый раз, когда он звонил ей, чтобы узнать обо мне. Я знала, что она не простит его никогда, знала, что она очень сильно его любила, а он…

Я вновь утерла слезы, бегущие потоком по щекам. Дядь Толя, мой отчим и папа Кирилла, сказал, что ничего не может сделать, что по закону моим опекуном становится отец, раз он изъявил желание, причем такое категоричное. Этот урод настоял, чтобы я ехала к нему, туда, где он живет, в какую-то глухомань. И никто ничего не смог поделать. Бабушка вообще посчитала, что это разумно, что ее зять с его-то зарплатой и себя с трудом может прокормить, не то что двух детей. Я готова идти на работу, готова мыть подъезды, туалеты, если надо, только бы меня оставили с братом, но… но…

– С вами все хорошо? – участливо спросила моя соседка по купе – пухлая, розовощекая женщина с младенцем на руках. – Может, чаю хотите? Тут подают.

Я криво улыбнулась ей, глядя сквозь слезы в ее доброе мягкое лицо.

– Спасибо, но я обойдусь, – буркнула я и вновь уставилась в окно.

Неужели они не понимают, что я считаю отцом человека, реально воспитавшего меня, почему я не имею права голоса? Ведь мне уже 16 лет! Кирю все-таки отправили в лагерь, хоть он и упирался, грозился сбежать. На прощанье он сказал:

– Если хочешь, можешь никуда не ехать! – его глаза были сухими от непролитых слез. – Пожалуйста! – Его шепот был таким, словно…

Закрыв лицо руками, я зарыдала в голос, не в силах все это вспоминать. Все эти дни я держалась, старалась не плакать, была молодцом, но теперь, теперь, покидая родной город, который любила, который был моим домом, где была… была моя мама… мамочка моя!.. я не хочу, не хочу…

Младенец, видя, что я плачу, заревел сиреной. Мамка его всполошилась, пыталась успокоить карапуза, но тот вырывался от ее поцелуев, сучил крохотными ножками, выгибался дугой. Я глубоко вздохнула, вытерла слезы, высморкалась, истратив почти весь рулон туалетной бумаги. Поглядела на дитенка, улыбнулась ему. Тот, словно по мановению волшебной палочки, умолк и воззрился на меня с недоверием.