Я вышел из зала, едва успели начаться титры. Дженна побежала за мной, как собачонка. Мы вышли на улицу. Её не было. Глупо было ожидать, что она там будет, но мне хотелось видеть её на том же месте, даже если бы она замерзла до дрожи в голосе.

Тем временем мелкая морось охлаждала мой пыл наравне с порывами ветра, что стали сильнее. В автобусе Дженна уснула у меня на плече, избавив от скучного монолога своих впечатлений от фильма. Она провела время гораздо лучше меня. Я проводил её домой. Забыл свою куртку. Возвращаясь к себе, остановился на перекрестке. Голову пронзила безумная идея свернуть в другую сторону, постучать в чужие двери, узнать вернулась ли Джо уже домой и выставить себя дураком. Одумавшись, вернулся домой.

***

Я не виделся с Джо вплоть до следующей репетиции, которую назначил три дня спустя только чтобы наконец-то разрушить молчание между нами. Я бы не побоялся в этот раз написать ей, но её даже не было в сети. Я нашел у неё друзьях чёртового Вуди Кёртиса. Он оказался именно таким, каким его рисовало моё не слишком богатое воображение. Номера телефона её у меня не было (как странно, что она не забыла написать список других). Домой заявляться было бы нелепо. Пришлось через Тильду передать, что следующей репетиции, вопреки моему глубочайшему нежеланию, быть. До последнего был уверен, что Джо не придет, но она явилась.

Она была немного отстраненной. Играла без всякого энтузиазма, не выступала в обсуждениях, отвечала сухо и излишне резко, если кто-то о чем-то спрашивал. На всё у нас снова ушло чуть больше трех часов, которых хватило, чтобы у меня снова разболелась голова, и я захотел, чтобы все ушли. Гостеприимности мне стоило позаимствовать, но мне было плевать, когда я выпроваживал ребят из дома, включая Дженну, что обиженно надула губы, а через секунду сказала, что будет ждать от меня звонка. В глубине души я надеялся, что она куда-то уедет ненадолго, для чего и были созданы летние каникулы, вопреки тому, что сам я не хотел двигаться с места.

В доме никого не было, а потому я намеревался ненадолго вздремнуть, после чего прогуляться в одиночестве. И я замер у двери в свою комнату, когда заметил внутри неё Джо, что осматривалась вокруг.

— Я никогда здесь не была. Здесь довольно-таки прохладно, — девушка грустно улыбнулась, присев на край кровати.

— Всё дело в вентиляторе, — я хотел его выключить, но она предложила мне присесть рядом, чему я не стал долго сопротивляться.

— Всё дело в стенах, — её голова легла на моё плечо. Светлые волосы стали щекотать лицо, а приятный шлейф сладких духов впитывался в кожу. — Эта комната для тебя. В ней весь ты.

— Что это значит?

— Что ты такой же холодный, — со вздохом произнесла она. — По крайней мере, кажешься таким. Хочешь таким быть.

Это была правда. Мы оба молчали. Я не хотел нарушать тишину, потому что чувствовал, что вместе с ней разрушу нечто большее. Джо должна была что-то мне сказать, и я не хотел торопить её. Доверие — слишком тонкий лёд, чтобы я мог уверенно ступать по нему тяжелой подошвой ботинков. Провалиться в холодные воды отчуждения и недоверия и уплыть вниз по течению, что прибьет меня к берегу, такому далекому от Джо, что и силуэта её не смогу разглядеть, не больно уж и хотелось.

— Он не пришел. Он даже не собирался приходить, — её голос надломился, выражая ту самую боль, что являлась причиной отстраненности в последние дни. Она не плакала, но тяжело дышала, шмыгая носом. — Это была всего лишь шутка. Он пошутил надо мной.

— Не очень-то и смешно.

— А кроме того унизительно.

— Не думай о нем. Пошли кататься на роликах, — предложил я, не догадавшись предложить чего-то получше. Джо подняла стеклянные глаза. Её лицо было запредельно близко к моему. Хотелось треснуть себя чем-то по голове, настолько глупо всё это звучало. Я почти почувствовал, как лед под ногами таял, когда Джо спасла меня улыбкой.

— У тебя разве есть ролики?

— У меня есть скейт.

— Ладно, — она кивнула головой. Ребром ладони вытерла невидимую слезу, что, видимо, успела пуститься в бегство. — Давай, только ещё немного помолчим. Всего лишь пару минуточек, — она упала вниз и потянула меня за собой. Мы лежали рядом. Я дышал её духами, она смотрела в потолок и о чем-то думала.

Мы провели весь день вместе. Катались, ели мороженое и много смеялись. С ней было легко, а оттого непривычно. Я провел Джо домой, когда смеркалось. Оба изрядно уставшие, но оттого не менее счастливые.

— Спасибо, — сказала она на прощание, не догадываясь о том, что я собирался сделать. Я постарался сделать так, чтобы Вуди перестал беспокоить Джо, но сам не переставал думать о нем ни на минуту. Я не собирался мириться с ним, поэтому на следующий день Вуди Кёртис так и не рассказал своим родителям, кто сломал ему нос.

Моей матери было шестнадцать, когда родилась Элла. Ради неё она бросила школу, поссорилась с матерью, стала жить с моим отцом, что был прежде её учителем. Я появился на свет, когда ей было девятнадцать. Наверное, уже тогда они знали, каким большим разочарованием я окажусь, а потому прекратили. У меня с сестрой были замечательные отношения, но я не был уверен, что мог бы принять в семью ещё одного ребенка, хотя мне бы не помешал кто-то, кто принял бы удар в виде нравоучений отца на себя.

Когда мы переехали в Хантингтон, мне было пять, поэтому в первый класс я пошел здесь. Я никогда не интересовался причиной переезда, а от старого города не помнил даже названия, потому что воспоминания о детстве, как у каждого нормального ребенка, стерлись от поражений следующих дней моей никчемной жизни. Всё, что я знал позже, так это, что отношения с бабушкой у мамы остались натянутыми, хоть та иногда и чтила нас своим визитом. К ней мы не приезжали никогда, оставив тот город в прошлом, будто он был проклятым.

У матери не было высшего образования. Она с трудом закончила школу, когда вынуждена была перейти на домашнее обучение. Мама никогда не вспоминала своих школьных лет, и иногда я чувствовал, будто в этом была наша с Эллой вина. Мы забрали её молодость, бессовестно, но вместе с тем и неосознанно украли лучшие годы её жизни. Тем не менее, женщина никогда не сетовала на это, сохраняя живость духа и веселость натуры, что передались и моей сестре, оставив меня с молчаливой угрюмостью, в которую мама невольно погружалась, оставаясь наедине. Она любила нас и большее, что я мог ей дать, так это кротость и смирение — единственное, о чем мама просила меня, оставляя наедине с отцом. Она оставалась единственной причиной, почему я всё ещё не врезал ему, вопреки тому, что он был моим родителем и, исключительно по его словам, «желал всего самого лучшего».

Иногда я поражался тому, как она могла его терпеть. Казалось, будто для неё он был слишком скучным и пресным, чрезмерно болтливым и заносчивым. Тем не менее, однажды Элла заставила меня увидеть в их отношениях нечто большее, что заставило поверить в то, что женщина не просто терпела отца, а искренне любила, как и он её. Он показывал ей все свои сценарии не потому, чтобы лишний раз достать её, услышав неоправданную похвалу, а потому, что её мнение для него премного значило. Я видел сам, как они сидели на кухне оба — мама с ручкой в руках держала смятые бумаги, высказывая свои мысли, подтверждаемые убеждениями, а отец внимал каждое её слово, кивая послушно головой в ответ. Она приходила на каждое школьное представление не от того, что ей не было чем заняться, а потому что даже малейший его успех был успехом и для неё. Они работали, как слаженный механизм. Шли на уступки, говорили и сговаривались, обнимались и целовались, порой ссорились и обязательно мирились. Мама уважала отца, гораздо больше меня, а потому жалела нас обоих, каждый раз когда мы были близкими к словесной схватке, что чаще всего заканчивалась не в мою пользу.

С Эллой подобных проблем никогда не было. Она хоть и оставалась своевольной, но была в разы умнее меня, а потому всегда соглашалась с отцом, раз за разом нарушая каждое данное ему обещание. С ней у матери были гораздо более долгие и глубокие разговоры, нежели со мной. В конце концов, Элла была девочкой, а потому говорить у них было о чем.