Прошу вас, леди и джентльмены! Ваши протесты разрушают таинственную тишину нашей маленькой вселенной. Я вижу, вы буквально из кожи вон лезете. Вы должны быть готовы к этим перерывам, переменам, пересечениям. Они необходимы. Они – выдохи мертвецов. Люди не движутся упорядоченным образом от одной сцены к другой. Случайность подмяла под себя память; надежда и ужас раскинулись сверху. Наши дни и ночи – их бесконечные оргии.

Итак, слушайте: наш фонограф, потрескивая, издаёт голоса мужчины и маленькой девочки, той самой девочки, которая в этот миг мелькает серебром и чернотой на ваших бедрах, прижимает к лицу сжатые кулачки под пиршественным столом кровожадной Кларены Ширм.

– Сколько начал может быть у истории, папа?

Мужчина посмеивается. Смешок у него милый, табачно-бархатистый, и этот смешок говорит: «О, какие вопросы задаёт моё дитя!»

– Столько, сколько влезет, ягнёночек. Но только одна концовка. Или, может быть, всё наоборот: одно начало, но целая пасхальная корзина концовок.

– Папа, не говори глупости, – выговаривает ему девочка тоном, который свидетельствует о привычке добиваться своего. – История должна где-то начинаться. И потом она должна где-то закончиться. В этом весь смысл. Так всё устроено в реальной жизни.

Мужчина снова смеётся. Вам нравится его смех. Мне нравится его смех. Мы не можем ничего с собой поделать, нас охватывает благорасположенность к человеку, который так смеётся, хотя на самом деле смех ему не принадлежит – он выучил этот смех в университете, прилежно скопировал у любимого профессора по сценарному мастерству, как вы или я могли бы скопировать то, что сосед написал на экзамене.

– Но в реальной жизни всё происходит совсем не так, Ринни. Реальная жизнь состоит из начал. Дни, недели, дети, путешествия, свадьбы, изобретения. Даже убийство представляет собой начало убийцы. Возможно, серийного убийцы. Всё есть пролог. Каждая история по сути своей заика. Она всё начинается и начинается, пока ты не выключишь камеру. В половине случаев ты даже не понимаешь, что выбор блюд к завтраку представляет собой начало истории, которая не сложится, пока тебе не исполнится шестьдесят и ты не уставишься на пирожное, сделавшее тебя вдовцом. Нет, любовь моя, в реальной жизни можно прожить весь отпущенный тебе срок, не закончив ни одной истории. А иной раз даже не начав как следует.

– Папа, ты заговариваешься. Ада говорит, ты должен прекратить так делать. Она говорит, ты как шар, заполненный горячим воздухом.

– Уверен, я много чем заполнен. Ну ладно, раз уж ты так любишь правила! Я прямо сейчас придумаю для тебя несколько, чтобы моя малютка не бродила по миру, похожему на суп из историй, приготовленный без рецепта. У рассказа может быть в точности три начала: одно для публики, одно – для творца, и одно – для бедного засранца, которому придётся всё пережить.

Сквозь треск фонографа льётся смех, словно мелодичный водопад. Девочка понижает голос до шёпота:

– Я люблю, когда ты говоришь нехорошие слова.

И в этот миг ребёнок выпрыгивает из фантасмагорической массы танцующих привидений, из кадра, из «Призраков Моря Облаков», и сливается, мерцая, с фигурой венерианского мальчика, чьё серьёзное лицо так похоже на её собственное, и он продолжает нарезать бесконечные круги на серой лужайке.

Зовут её Северин Анк. Ей десять лет. Она разговаривает со своим отцом, Перси.

Она мертва. Почти наверняка мертва. Практически окончательно мертва. На телефонные звонки, по крайней мере, точно не отвечает.

Добро пожаловать. Это начало – ваше начало. Мы его приберегли специально для вас. Приступим?

«Все по местам!», 3 июля 1919 г.

Колонка редактора

Мои дорогие, если бы я только мог взять вас всех с собой! Просто взять на ручки, забрав из ваших гостиных и кухонь прямо в передниках и пальто, да и перенести на блистающую премьеру последней захватывающей картины Персиваля Анка «Нет владыки над надеждой»! С каким удовольствием я сыграл бы роль Деда Мороза и появился на кобальтовой ковровой дорожке с полным мешком моих читателей – нет-нет, моих друзей! – чтобы вы смогли увидеть собственными глазами, как они, сверкающие и прекрасные, выходят из длинных кремовых лимузинов и автомобилей, чистых, великолепных и сверкающих, словно только что прошли сквозь бурю из бриллиантов, а не из банальных капель лунного дождя.

Ну так вот, если уж я не Дед Мороз, то кто же? Собирайтесь вокруг! Борода весьма реальна, я вас уверяю. Вот по апельсинчику каждой девочке и по сливе каждому мальчонке! Поглядите, как я буду развешивать для вас звёзды, словно огни на ёлке, и каждая будет симпатичнее предыдущей.

«Прожектор», 12 октября 1947 г.

Мои голодные до сплетен гончие, сегодня не будет у нас радостных игр с криками «апорт!». Я пришла к вам со шляпой в руках, чтобы сообщить о главном событии дня, но не испытываю от этого никакого удовольствия. Шляпа моя черна, и я знаю, что ваши тоже.

Я лично посетила странные похороны Северин Ламартен Анк, рождённой в 1914 году и покинувшей наш нелёгкий, но яркий мир слишком рано – всего-то тридцати одного года от роду (если округлить время субсветовых перелётов, как полагается, когда речь идёт о леди). Какова бы ни была истина, на её могильной плите навсегда останется цифра тридцать один, и она, судя по всему, навеки останется тридцатиоднолетней. Её фильмография трагическим образом застыла на цифре пять: «Автопортрет с Сатурном», «Королева голода с Фобоса», «И море в тот же миг припомнило…», «Спящий павлин» и последняя работа, вызывающая сильную печаль, – «Сияющая колесница, воробьями твоими влекомая».

Море черноты всколыхнулось перед вашей скромной собирательницей шёпотов, когда пустой гроб внесли в мраморный зал новейшего строения на кладбище Цукиёми, поспешно возведённого семейного мавзолея Анков. Бедняга Перси наверняка думал, что у него в запасе еще много времени на строительство, которое, быть может, дочь завершит сама, когда он упокоится вечным сном.

Мы собрались, как будто на съёмки… и, в каком-то смысле, так оно и было. Статисты, трагические лица, отборные профессиональные плакальщики, доводящие сцену с большой массовкой до совершенства. Чернота, чернота повсюду. Мы не понимали, плакать нам или нет – какие у нас реплики, каков сценарий? В какой киношке Анков мы снимаемся – в стиле отца или в стиле дочери?

Теперь поглядите-ка туда, деточки, – Мод Локсли и её удалой спутник, Водсворт Шевченко, только что со съёмочной площадки его «безусловно захватывающего» эпика «Каменный крест». Мод как всегда восхитительна в облегающем наряде без бретелек, который мелодично шелестит в череде вспышек. Когда она поворачивается, из-под подола выглядывают, трепеща, бледно-розовые перья. Гладкий треугольник из крашеной крокодильей кожи взмывает к дерзкой розетке из аметиста и дьявольских крокодильих зубов, что красуется в нижней точке глубокого выреза на спине платья. Как она ухмыляется, бросая взгляд через округлое плечо! Эта ухмылка стоит тысячи контрактов, если вы понимаете, на что я намекаю, а я думаю, что понимаете. Угольная ручища Водсворта не покидает её талию, его аккуратный и строгий костюм от Айхендорфа демонстрирует собственный сюрприз, когда пара позирует фотографам: хвосты смокинга переходят в переплетение вороньих перьев, жёстких и блестящих, направленных к земле. Образ нашего ведущего киногероя с угольной шевелюрой довершает ониксовый значок на лацкане – лунный пион. Уверен, мы все позавидуем Мод Локсли, когда она отправится домой… только вот маленькая птичка напела вашему покорному Дедушке Морозу, что пылающий взгляд господина Шевченко то и дело перебегает с очаровательной дамы на его не менее очаровательного партнёра по фильму, Данте де Вере. Но делать нам больше нечего, кроме как прислушиваться ко всяким птичкам, не так ли?