Исполнение очередного приговора военно-полевого суда Кавказской армии состоялось не за городом, как бывало прежде, а в глубоком подвале городской тюрьмы, где никогда не выветривался запах нечистот.

Шестерых приговоренных (в их числе двух дезертиров) поставили у стены, разукрашенной грязными потеками со следами пуль. Седьмой не выполнил приказ, остался стоять лицом к расстрельной команде. Опережая залп, крикнул: – Всех не переубиваете! Вернутся… Подвал наполнил прогорклый пороховой дымок.

Грум-Гримайло не смотрел на расстрел. Когда тюремный врач зафиксировал смерть, первым подписал акт и поспешил выйти из подвального смрада на свежий воздух.

«Где враги черпают силы, откуда берут крепость духа? – не впервые удивлялся поручик. – Что ими движет? Если их стойкостью обладала хотя бы половина нашей армии, мы бы давно изгнали из страны большевиков».

Грум-Гримайло не заметил, как рядом встал врач.

– Лето необычайно сухое, арбузы с дынями должны стоить копейки.

«О чем он? – удивился поручик. – Как может болтать сейчас черт знает о чем? Или его ничего не трогает, пригляделся к смертям, имеет железные нервы?»

Грум-Гримайло отошел от врача – стоять подле было противно. Не прощаясь, поручик первым покинул тюрьму. Уже за воротами подумал: «К чему устраивать из расстрела целый спектакль с зачитыванием приговора, завязыванием глаз, присутствием священника, врача? Зачем эта канитель?»

Желая поскорее уйти от испепеляющего солнцепека, оказаться в спасительной прохладе, заспешил к гостинице, где занимал отдельный, но без ванны номер. Обошел лезшего под ноги с пачкой газет продавца: «Какой болван назвал газету «Неделимая Россия»? Страна растерзана, везде разные сферы влияния, даже правительства – тут колчаковцы, там деникинцы, здесь петлюровцы с махновцами, в центре большевики. От неделимой империи остался пшик».

Подходя на Головинской к гостинице «Люкс», услышал за спиной:

– Поручик, убавьте ход!

Позвал Синицын, ротмистр нетвердо стоял на ногах, безуспешно пытался прищелкнуть каблуками, дышал коньячным перегаром.

– Весьма рад видеть. Куда спешите? Если на службу, то она никуда не убежит.

Грум-Гримайло сдержался, чтобы не отвернуться: «Что за вреднейшая привычка напиваться с утра? Не опасается патруля, который выполнит приказ барона и, не глядя на звание, отправит на гауптвахту. Впрочем, он почти иностранец и не подчинен патрулю. Как попал на тепленькое местечко? Благодаря связям в высших кругах или помогли деньги, которые, если судить по проигрышу, у него несчитаны?».

– Мои сэры сидят в тенечке, не переносят пекла, привыкли к туманам. Пользуюсь свободой – осточертело повсюду сопровождать британцев, быть при них вроде собачонки на поводке, переводить откровенную чушь, при этом не высказывать неудовольствия…

Ротмистр запинался, глотал слова, лез обниматься. Грум-Гримайло понял, что будет нелегко избавиться от его навязчивости, и не ошибся – Синицын стал предлагать выпить, отказ мог принять за оскорбление.

«Не стоит ссориться, делать из него личного врага, лучше сохранить приятельские отношения, тем более что придется вновь садиться играть, – решил поручик. – Пить, понятно, не стану, сколько бы ни уговаривал, сошлюсь на дежурство».

Грум-Гримайло привел еле стоящего на ногах Синицына к себе в номер, усадил на диван, помог снять мундир.

– Судьба России решается на фронте, на передовой, а я прозябаю в тылу! – стал жаловаться ротмистр. – Лишь лицом к лицу с врагами могу доказать, на что способен… Осточертело быть привязанным к британцам, считаться при них вроде няньки. Между прочим, они презирают нас, мы для них низшие существа, выпрашивающие подачки. Им нельзя верить ни на грош! Как голодное воронье готовы растащить Россию, начали с руды, нефти, хлеба, леса, перешли на наше народное достояние, скупают музейные сокровища, частные художественные собрания…

Грум-Гримайло нахмурился: «Напился как извозчик, а мыслит здраво, что весьма опасно. Многие думают так же о союзниках, но лебезят перед ними, расточают комплименты. Благодарим за помощь и знаем, что имеем дело с желающими погреть руки на нашем горе, междоусобной войне. За высказанную ротмистром нелицеприятную оценку британцев по головке не погладят, впрочем, ему ничего не угрожает, он в услужении у англичан. Заговори я, как он, разжалуют в рядовые, отправят на передовую».

– Стоит уснуть, как вижу себя командиром пластунов, как ухожу в тыл красных, мщу, – Синицын не договорил, полез в карман, достал пухлый бумажник. – Я ваш должник, не забыл о проигрыше. Извольте получить, расплачусь до копейки…

– Мы в расчете.

– Честь офицера требует… Долг, что камень, тянет ко дну. – Синицын попытался засунуть деньги в карман поручика.

«Что, если взять? Он сам навязывает, – засомневался Грум-Гримайло. – Но обирать пьяного бесчестно, хотя тысчонки не помешают при моем денежном довольствии. Но гвардейцу не к лицу пользоваться забывчивостью партнера в карточной игре».

Придя к решению вторично не получать выигрыш, потребовал прекратить говорить о несуществующем долге.

Помутневшим взором Синицын уставился на поручика.

– Вы так считаете? Настаиваете? Тогда отпразднуем встречу и успешное наступление к Саратову… Откуда вы родом? Я из-под Ярославля, точнее, Гаврилов-Яма, но детство прошло в Пошехонье, известном даже за рубежом сыроварением. Очень скучаю по родным местам, а еще по истинно русской речи – устал болтать по-английски, скоро стану мыслить на чужом языке…

Грум-Гримайло позволил Синицыну полностью высказаться, дожидаясь, когда уснет. «Как в его годы – он ненамного старше меня – стал Георгиевским кавалером? Крест дается лишь за проявление личной храбрости в бою под пулями. Владей я, как он, английским, тоже поработал бы у союзников. Жаль, что в гимназии манкировал уроки французского, в училище не изучал второй иностранный, сейчас бы занимал его место, якшался с сыновьями Альбиона и благодаря им с нашим командованием».

Когда Синицын обмяк и наконец-то умолк, поручик перенес его на кровать. Решил дать выспаться, чтобы вернулся человеческий облик. Вышел в коридор и вспомнил об оставленной в номере полевой сумке с важными документами. Тут же отдернул себя: Синицын свой до гробовой доски, опасаться за сохранение содержимого сумки не стоит. Тем не менее запер дверь номера на два оборота ключа.

Никифоров ласково погладил карман, где лежал кисет. «Страсть как хочется поскорее похвастаться перед штабс-капитаном! Жаль, запрещено идти в штаб – берегут меня, не желают, чтоб подпольщики узнали, что якшаюсь с беляками».

Догадывался, что штабс-капитан перепишет донесение, вернет, прикажет исполнять приказ Шалагина. Размышляя, шел по городу, точно слепой, не замечая ничего вокруг. «Как отдать кисет? Понятно, не на людях. Время поджимает – надо найти нужный состав до Камышина. Что же сделать? Продолжать услуживать белым и оставаться незапятнанным, чистым перед красными? Шалагин с Магурой не должны сомневаться в моей им преданности. Коль станут копать, докопаются, что переметнулся к белякам, не поймут, что не имел иного выхода…»