«Луну найти на небе просто…» Луну найти на небе просто, Она одна. А задавался кто вопросом: К чему она? Чтоб наблюдать, как кофе глушит Больной поэт? Или ведёт себя по лужам Живой скелет? Луна давно необитаема, С тех пор как ты Сказала мне, что наша тайна Для темноты, Что ты при свете сможешь лучше Найти свой дом. Я Зевс, я собираю тучи И сею гром. Когда гроза, луна рыдает Как психбольной. И от Алтая до Валдая Гуляет вой. Его с трудом выносят люди, Свой слух губя. А я учусь играть на лютне, Так, для себя. Я скоро дам лютнистам фору Из многих фор. Как же пользителен для формы В конце повтор. Луну найти на небе просто, Не спишь ещё? Но сколько мне хрипеть вопросом: А я прощён? «Хочется в Италию. Почему?…» Хочется в Италию. Почему? Потому что русские любят петь, Мне в Пьемонте нравится, а ему Лучше на Сицилии жить и млеть. Уплыву по Тибру я в Древний Рим, Ты меня попробуй-ка отлови. А когда окажется, что горим, – Спрячусь в виноградниках от любви. Хочется в Италию, в тот Милан, Где в кафе кричала ты: «Кофе мне!» Несмотря на санкции и обман, Если есть где истина, то в вине. Блок любил Италию, я люблю, Бродский хочет праздновать что-нибудь. Пусть большое плаванье кораблю, У гондолы маленькой – узкий путь. Пусть кричат, что выскочка я и хлюст, Только в этих окриках слышу фальшь. Зимы там бесснежные – это плюс. Кто-то бросил яблоко на асфальт. «Мы все когда-нибудь умрём…» Мы все когда-нибудь умрём, И даже я. Личину нужную сопрём У бытия. Уткнётся мордой в чёрный пух Созвездье Пса. Мне будет жаль бессмертный дух, Эх, смерть-коса… Зачем же косишь всех подряд Ты от и до? Тебя ведь нет, ты звукоряд Без ноты «до». Ты сон пустой, металлолом, Ты ерунда. Мы все когда-нибудь умрём Не навсегда. С утра кричит «ку-ка-ре-ку» Чудак-петух. И мелят мельницы муку, И дышит дух, Где хочет дышит – не указ Ему молва. Все будут живы – это раз, Здоровы – два… «Я разделился на несколько жизней…» Я разделился на несколько жизней, Но ни одну не прожил до конца. Ты становилась взрослей и капризней, Я становился похож на отца. Ты становилась взрослее и старше, Я исступлённо вгрызался в слова. Скрипка любимая, та же ты, та же… Анненский умер, а скрипка жива… Только смычок с ней уж больно курносый, Он задавака и, верно, злодей. Жизнь разделилась на пару вопросов: Стоит ли дальше морочить людей? Стоит ли дальше словечки, как поезд, В даль уводить с небывалым трудом? Жизнь превращается в кожаный пояс, Что раскромсали столовым ножом. Жизнь превращается в узкие тропки, Как бы мне выбрать одну дотемна? Мебель и книги годятся для топки, Только любовь никому не нужна. «Ты в Дрездене выходишь из трамвая…» Ты в Дрездене выходишь из трамвая, А я смотрю. И «Егермейстер» крут. И осень, в каждом вздохе созревая, Диктует мне смиренье и уют. В кафе с утра угрюмые германцы Торчат, и вместе с ними я торчу. Куда спешишь ты? Где протуберанцы? Где молодость? Где резкое «хочу»? Сейчас уйдёшь ты, видимо, навечно. Тебя прокисший воздух городской От глаз моих укроет. Осень лечит, Прописывая трезвость и покой. А Дрезден по воде плывёт уныло, В ней длинно отражаясь и скуля. Ты вышла из трамвая. Всё постыло. И камертон чуть ниже ноты «ля». Прости-прощай, пылинок миллионы Теперь берут меня на абордаж. А зелень всё спускается по склонам Горы, где дом никто не строит наш. «Я в ярости, я в старости…» Я в ярости, я в старости Стою одной ногой. И нет конца той ярости, Мой каждый день – изгой. Тверская, прежде Горького, И мексиканский бар. Я пью текилу горькую, Я стар, я стар, я стар. В виски стучится прошлое, А там и ты мелькнёшь, Красивая и рослая, Не верящая в ложь. Меня сменяв на призраки, Ты растворилась в них. Берлинами, парижами Запнулся русский стих. А дальше стал я гением И вынянчил успех. И даже индульгенцию Я получил за всех. Грызутся мысли ярые, От них лишь пар извне. Долги тревожат старые И тени на стене. Жаль, рюмки стали плаксами, Дожить бы до хулы… А в баре шум и клацанье Тарелок о столы. |
