Очень вряд ли.

– Идем в дом. Если ты сляжешь с пневмонией, я просто оставлю тебя здесь подыхать.

Она медленно делает шаг в сторону дома и тут же морщится, оседая на песок. Болит нога. Я бы мог ей помочь. Она, наверное, ничего не весит. Но вместо этого я стою и смотрю.

– Идти придется самой. Но если решишь ползти, прогибайся сильнее в пояснице, так вид лучше. Я, знаешь ли, с тех пор как вернулся в Россию, не трахался.

– Да пошел ты, – цедит сквозь зубы маленькая дрянь.

– Надо же, а я уж было на миг подумал, что ты хоть чуть-чуть раскаиваешься.

Гордая девка: выпрямляется и идет к дому, лишь чуть прихрамывая. Хотя каждое движение наверняка стоит ей адской боли. Ну ничего, зато пару дней она будет лежать в постели, прыгая до туалета. Зато не попытается снова сбежать.

– У тебя теперь нет душа.

– Что, руки из задницы?

Надо же, как заговорила, когда его узнала. А то почти со слезами на глазах умоляла выпустить ее. Обещала никому ничего не говорить.

– Нет, просто раз ты не ценишь удобства, части из них я тебя лишу. Придется просить.

Я достаю заранее заготовленную рубашку и, когда мы оказываемся на чердаке, где еще немного сыро, но уже идеально чисто, бросаю ее на постель.

– Переодевайся.

– Что?

Спесь и бравада с нее мигом слетают.

– Переодевайся, я сказал. Одежда грязная и мокрая. В ней нельзя спать. А еще в рубашке не побегаешь по улице. Я не желаю вылавливать тебя из кустов. Переодевайся.

– Я… я не хочу…

До меня доходит, о чем она думает и даже жаль разочаровывать:

– Не бойся. Я тебя не трону. Физически.

– Что это значит?

– Это значит, что если ты будешь слушаться меня, не станешь делать глупости вроде той, что сделала сейчас, то я не стану делать тебе больно. Подсказываю: взять рубашку и переодеться в нее – первый шаг к жизни без неприятных ощущений.

– Зачем вы меня похитили?

Я молчу, но не потому что не готов дать ответ. Просто хочу ее немного помучить. Теперь она знает, кто я и, судя по реакции, помнит все, что случилось десять лет назад. Пусть еще разок вспомнит, во всех подробностях.

Она переодевается, и я не отказываю себе в удовольствии понаблюдать. В конце концов Сергеева из нескладного подростка превратилась в соблазнительную девушку. А я полгода готовил нашу встречу и за это время не нашел времени на секс. Хотя вряд ли у меня на нее вообще встанет, даже передернуть не выйдет толком. Невозможно возбуждаться от вида той, которую хочется уничтожить.

Но фигура хороша. Твердая троечка, накачанная задница, длинные стройные ноги. Хотя в девушках меня всегда больше всего заводила спина. Изящная линия позвоночника, ямочки на пояснице, изгиб талии и хрупкие плечи. Надя поначалу стеснялась, переодеваясь, и всегда отворачивалась, а я с наслаждением любовался ее спиной.

– Ложись, – говорю я, когда Сергеева застегивает последние пуговицы на рубашке.

Забираю ее одежду. Надо сжечь, чтобы и мысли не было снова попробовать сбежать.

– Вы же обещали…

– Я сказал, что не трону, если ты будешь слушаться. Вот и слушайся – ложись.

Даже с расстояния трех шагов видно, как ее потряхивает. Уж не знаю, что она там себе воображает, но, похоже, это намного страшнее того, что приготовил я. Хотя все это позже, сейчас я хочу забинтовать ее ногу. К вечеру наверняка опухнет и покраснеет, но если не зафиксировать, Сергеева изноется.

– Дай ногу, – приказываю, доставая из кармана эластичный бинт.

И аптечку я тоже приготовил. В моем шкафу есть лекарства на все случаи жизни.

Она прячется от меня под одеялом. Приходится вытащить ногу, чтобы я смог ее забинтовать. Наверное, это даже соблазнительно: обнаженная ножка поверх светло-серого одеяла. И мои руки, касающиеся холодной кожи. Каждое прикосновение заставляет Сергееву вздрагивать, а меня стискивать зубы.

Все внутри восстает против прикосновения к ней.

За десять лет я изменился. Приложил максимум усилий к тому, чтобы стать тем, кем меня называли. Подонком, монстром, психом. Я годами убеждал себя, что в нужный момент смогу к ней прикоснуться. Смогу разрушить ее жизнь так же, как она разрушила мою.

Но где-то в глубине души я все еще помню, каково это: бояться. И хоть сейчас страха нет, он изжит, выжжен нечеловеческими усилиями, вместе с собственной душой, воспоминания о страхе еще живут.

Лиана морщится и всхлипывает, а я понимаю, что слишком сильно сжал ее лодыжку. Ничего, потерпит. Не устроила бы потоп и не попыталась сбежать – ничего бы себе не повредила.

– Мы ведь можем поговорить… – Голос у нее не похож на свой.

– Обязательно, – отвечаю я. – Только когда я скажу. И о том, о чем я скажу. А до этого знаменательного момента постарайся меня не бесить. Чем меньше я буду слушать твое нытье, тем меньше у меня будет желание отступить от решения не причинять тебе боль, ясно?

Я заканчиваю с ее ногой, убираю остатки бинтов и поднимаюсь. На самом деле мне хочется связать ей руки, дабы не возникло нового желания мне что-нибудь расхреначить. Но не хочется подниматься к ней в течение дня, чтобы отвести в туалет. Да и бинтовать потом придется не только лодыжку. А чем меньше я нахожусь рядом с ней, тем больше у Лианы Сергеевой шансов.

– Я хочу есть, – говорит она, когда я уже у дверей.

– Потерпишь. Не заслужила.

Мне в спину летит что-то злобное, и некстати вдруг разбирает смех: Сергеева смелая лишь когда я далеко. А когда могу ее касаться, когда могу сжать больную ногу пальцами или одним движением скрутить ее и уложить в постель это самая кроткая и испуганная пленница на свете.

Трусливая и лицемерная дрянь.

***

Когда он уходит, меня накрывает тихой истерикой. Руки дрожат, они ледяные и слабые – признак падения давления. Мысли цепляются одна за другую, сначала я думаю о больной ноге и том, что с бинтом стало полегче, потому пытаюсь успокоить неистово колотящееся сердце. Потом на ум приходит вопрос: а сможет ли он помочь, если у меня слишком сильно упадет давление? Или начнется паническая атака?

Нужно успокоиться. Нельзя поддаваться страху.

Даже не знаю, повезло мне, что я его узнала, или нет. Одна из самых страшных вещей на свете – это неизвестность. Не темнота, не ожидание неизбежного, а неизвестность. И с одной стороны ее не стало меньше. Я все так же не знаю, что со мной сделают и есть ли у меня шанс вообще остаться в живых, но…

Но я хотя бы знаю, что заслужила это.

Со страхом и ненавистью в душе селится еще одно чувство, и я даже не могу дать ему название. Жалость? Сожаление?

Мне хочется разреветься, хочется сказать, что я не хотела, не понимала. Вернуть Андрею Тихомирову хоть часть того, что отняла. Но он не возьмет. Он уже не тот добрый парень, что подбросил меня, замерзшую и испуганную, до дома. Он превратился в того, кем его считали. Я превратила его.

Мое тепло его рассмешит. Оно и меня-то сейчас смешит, только смех этот с привкусом горечи.

Я долго валяюсь в постели. Спать совсем не хочется, а заняться больше нечем. Развлекать меня книгами или телевизором не планируют. И правда, я же не в санатории. Ступать на поврежденную ногу больно. Поэтому до ванной я прыгаю, старательно пытаясь не подвернуть последнюю конечность. Только бы там не перелом! Хотя при переломе, наверное, болит сильнее.

Дико хочется есть. Я всегда завидовала девушкам, которым от стресса кусок в горло не лез. Я не могу думать о еде лишь непосредственно в момент переживания, а вот потом накрывает жутким голодом.

Андрей не приходит в обед и к вечеру. В крошечное окошко я смотрю на закат над морем. Страшно хочется выйти на улицу и вдохнуть вечернюю прохладу, но сейчас это несбыточная мечта.

Лишь когда над морем поднимается луна, замок на двери щелкает. Я не тороплюсь вскакивать с постели, рубашка слишком короткая, и я кутаюсь в одеяло. Андрей молча ставит на стол поднос и, даже не взглянув на меня, снова уходит. Когда его шаги стихают, я бросаюсь к еде. И ненавижу себя за этот порыв. Никакой гордости.