Мороз крепчал, но никто не расходился. Солнце окрасилось кровавым цветом и потянулось к закату. Перламутровый горизонт начал темнеть.

Вдруг широко распахнулись ворота дворца. Появился сопец с трубой, приложился, разрезав воздух резкими звуками. Стаи ворон всполошно поднялись в небо.

И тут показался в богатом убранстве, прижимая кривоватыми ногами сытые бока жеребца, сам Иоанн Васильевич. В нескольких саженьках сзади каурая кобылка, понуро опустив голову, тащила легкие пошевни.

Народ ахнул:

– Кто, кто в пошевнях, да еще нагишом?

Действительно, в пошевнях навзничь лежала раздетая догола царица Мария. Ее запястья были вервием приторочены к облучку, отчего казалось, что Мария распята. Видать, ее давно держали на морозе, ибо тело сделалось совсем белым, словно фарфоровым.

За пошевнями двигались стражники. Жуткая процессия остановилась на берегу. Стремянный Никита помог государю слезть с жеребца и под локоть повел к креслу.

Народ увидал, что по щекам Марии стекают, медленно застывая, слезы, а губы шепчут отходную молитву. На ее лице был написан немой вопрос: за что?

И этот вопрос ропотом повторился в толпе:

– За что казнит? Зачем лютует царь?

И народ вдруг двинулся вперед, словно желая отбить беззащитную жертву. Но стражники грозно ощетинились копьями, кому-то бердышом полоснули по лицу, кровью брызнули на снег, зашибли до смерти, и толпа покорно откатилась назад, стихла.

Иоанн Васильевич, опасливо косясь на людей, дал торопливый знак Скуратову:

– Начинай!

Тот вышел вперед и обратился к толпе:

– Православные! Се узрите, как наш православный государь карает изменников, не щадя никого. Долгорукие хитростью обманули государя, повенчали его на княжне Марии. А Мария-то еще до венца потеряла свое девство, слюбилась с кем-то. И о том государю ведомо не было! И что много говорить? Государь, будучи безмерно добр, решил с изменницей поступить по-христиански, все простить ей и отдать ее на волю Божью.

– Врет все злыдень! – роптали смельчаки.

Историк свидетельствует: «После этих слов Малюта подошел к пошевням, достал нож и уколол запряженную в них лошадь в круп. Лошадь сделала скачок. К ней подбежали опричники и стали осыпать ее ударами. Испуганное животное бросилось вперед не разбирая дороги. Через несколько секунд раздался всплеск, полетели брызги, и лошадь вместе с пошевнями и царицей погрузилась в ледяную воду.

Зрители невольно ахнули. Затем наступило глубокое молчание. Все как зачарованные глядели на поверхность пруда, где расходились широкие круги и поднимались пузыри. Наконец вода успокоилась и снова приняла вид зеркальной глади».

Иоанн Васильевич перекрестился и облегченно вздохнул:

– Стало быть, такова воля Божья! – Помолчал, добавил: – Ишь, много мечтала о себе…

– Бесовская сковородка! – угодливо добавил Никита Мелентьев. – Своей злохитростью тебя, свет-батюшку, опечаловала! Пойдем, благодетель, яства вкушать, а мы, как ты приказывал, девок посадских, самых лучших согнали во дворец.

Пугая обывателей, всю ночь из окон дворца неслись громкие пьяные крики да девичий визг.

Расправившись с Марией, Иоанн Васильевич принялся за княжича Петра. Для начала он выдрал у него передние зубы. Лениво позевывая, вопрошал:

– Так кто погубил княжну?

Петр плевался кровью, с ненавистью глядел на царя:

– Ты и есть ее погубитель! Скажи, государь, какой ты ей муж: ободран, зело пропит! Одумайся, в ад ведь пойдешь! Всех ты мучишь, духу лукавому поклоняешься.

– Пусть тебя Малюта спрашивает, коли мне грубишь! – напускал на себя смиренство государь.

Скуратов подвесил княжича на дыбу, выворотил члены. Тот непреклонно, стеная, вопил:

– Государь погубитель сестры! А ты, собачье отродье, дьявола сын.

Иоанн Васильевич вдруг всех поразил, приказав:

– Отпусти, Малюта, княжича! Он не ответчик за сестру.

– Твоя воля, государь!

Малюта, однако, ослушался. Петра он взял под стражу. Жаждая крови, в тот же день Малюта отправился в застенок и перерезал княжичу горло.

Тем временем тучи сгустились над головой Никиты Мелентьева…

В Троицкой церкви Александровой слободы царил сумрак. За маленькими решетчатыми окошками давно стемнело. Тихо потрескивали свечи, бросая неверный колеблющийся свет на два закрытых дубовых гроба. Панихиду служил священник отец Никита. Вместе с гробами он по воле Иоанна Васильевича был на розвальнях доставлен из Москвы.

Вдруг отец Никита совершенно отчетливо услыхал, как в одном из гробов раздался сдавленный стон, потом крепко, словно головой, что-то стукнуло в крышку. На скамейке в углу тихо дремал стражник. Он, кажется, ничего не слыхал. Других свидетелей в церкви не было. И вновь из гроба донесся какой-то шорох. Священник заторопился, закончил молитву. От ужаса тряслись руки и холодело сердце…

Государев сокольничий Иван Колычев был громадным детиной с гривой белокурых волос, с озорным блеском глаз, весьма любивший различные забавы. Иван был неутомим во время пиров и царских охот, умел зараз съесть жареного поросенка и выпить полведра фряжского вина.

Еще умел Иван ловко играть в шахматы – равных тут ему не было, даже всех иностранных гостей и послов обставлял. Проигрывал он единственному игроку – государю. И поступал разумно: государь не любил шибко умных.

И еще всех обошел Иван в делах амурных. Законы женских теремов суровы. Не то что поцеловать – зреть лицо девицы или женщины из чужого дома – дело невероятное, но сокольничий, поди, знал секрет. Говорили, что сама царица Анна, теперь по воле государя уже скромная черница Дарья, не устояла против его ласк. Да и то: грех сладок, а человек падок.

Из-за этого самого притягновения к блудному греху и начались у Ивана неприятности. Был у него старинный знакомец, тоже большой любитель шахматной игры, Дмитрий Хвостов. Сей муж некогда состоял стольником у государя. Но за годами, а более того, по причине немощей уже третий год находился не у дел.

Развлекаясь игрою и часто бывая в доме Хвостова на Покровке, Иван несколько раз ненароком столкнулся с его дочерью Василисой. Волоокая, с нежным румянцем на ланитах, с русой косой в оглоблю толщиной – ах, неотразима!

Красота эта наповал и с первого раза сразила Ивана. Через комнатную девку Фроську послал Иван Василисе богатое жемчужное ожерелье, а затем и толстый золотой браслет. То и другое отвергнуто не было, но принято с благодарностью.

Иван уговорил Василису открыть ночью окошко, что на высоком втором этаже женской половины не было зарешечено.

Случилось это в первый раз в престольный праздник Зачатия Иоанна Предтечи, что в конце сентября.

Осмелев, молодые начали встречаться чуть не каждую ночь.

Блаженство это вечно продолжаться не могло. Старый Хвостов то ли сам догадался, то ли кто из людишек ему донес, но однажды, перед самым Филипповым постом, он застукал шалунов во время преступления.

Блудники как были в чем матери их родили, пали на колени, молили прощения. Хвостов отходил их по спинам подвернувшимся под руку поленом, но людишек на помощь благоразумно звать не стал.

Решил он дело тихо спустить, втай.

Тяжело отдышавшись, Хвостов молвил:

– Так-то, сокольничий, ты дружбу нашу понимал? За что позором покрыл мои седины?

– Прости…

– «Прости»! Полно языком шлепать! От твоего плюсканья славы мне не прибудет. Ведь ты, сокольничий, уже женат. А куда я свою девку опозоренную дену? – Повернулся к Василисе: – Чести своей, дура, сохранить не умела! – И, снова закипая гневом, топнул сапогом. – Беда моя велика, да и тебя, сокольничий, не пожалею. Государю правду на тебя открою. Справедливость в нем не истлела, взыщет он с тебя, Иван, ой как взыщет!