Что оставалось делать? Я крепче обнял Риту. И она… О Боги, Партком Парткомычи небесные! Прижалась ко мне. Я почувствовал, как некая упругая луковка упёрлась мне под мышку. Ещё не хватало, чтобы некий упругий баклажанчик упёрся Рите в живот. Блин! Это будет катастрофа.

– А я почти и не шутил, – зачем-то оправдывался я.

– Молчи, – Рита высвободила дальнюю от меня руку и приложила палец к моим губам. – Сандугач поёт!

– Как ты сказала?

– Тш-ш-ш!

Где-то недалеко от нас раскованно и изощрённо импровизировал соловей. Идеальный птичий певческий голос завораживал. В нём не было ни вороньей гортанности, ни толики сорочьего скрежета, ни тени легкомысленного чирикания. Голос, созданный для птичьей оперы, если бы таковая существовала.

– Рита, это соловей.

– А я разве не так сказала?

Он пел, а я дышал. Втягивал носом, наматывал на нюхательные рецепторы каждую молекулку этого странного, неожиданного запаха девушки, которая была у меня в объятиях. Я закрыл глаза. Терпкий, но матовый и противоречивый аромат, словно занесённый сюда не нашими ветрами. Тут и дымок саксауловой коряжки; и влажная холодная каменная пыль, когда распиливают отделочный камень большим алмазным диском, проливая его водой; нотка паслёновых, но каких именно – неясно, а может, и не родились пока на земле такие паслёновые, не добралась пока до наших грядок их пыльца. И что-то едва уловимое от старомодной мастерской кожемяки, который только-только обработал ворванью свежую сыромять. Ну не бывает таких духо́в! И быть не может.

Я огляделся. Наших никого не было. Наверняка уже расползлись по ночным квартирам. Было ещё не поздно, но ежедневный ранний подъём оказывал влияние на вольнодумство разношёрстной публики. И он, градус этого вольнодумства был весьма низок, а дисциплина не то чтобы железной, но далеко и не картонной, как многие непосвящённые привыкли думать про спортивные сборы. Ранний подъём определял и весьма раннее время приёма завтрака. И скажу вам чистую правду – профессиональный спорт оказался тем единственным периодом моей бурной жизни, когда пропустить завтрак было никак нельзя. Организм требовал жертвы (в роли жертвы выступал сон) и жертвоприношения (самому себе в виде жратвы). В этой роли выступали вполне себе вегетарианские продукты – рис, манка, пшёнка и геркулес.

Тут раздался хруст ветки, перешедший в нечеловеческий вопль, затем что-то массивное плюхнулось в воду метрах в пяти от нас. Стои́м обрызганные, лупимся в темноту. Выгребает чудо без перьев. Выбирается на песочек подмытого бережка. Рыжий кот! Точнее, облезлое искупаемое. Похоже, карабкался по ивняку за нашим соловьём, да подломилась веточка-то. Не всё коту масленица, что на ветке сидит!

– Так ты не имеешь права жить дома, пока служишь в армии? – похоже, вопрос совмещения тренировок и домашнего быта сильно волновал Риту.

– Я командирован в МГС «Динамо». Куда «Динамо» пошлёт – туда и я… Туда я и… – поправился я. – Отправят домой – поеду туда.

– Пока не отпускают?

– Ага, не спят, всё придумывают, как этого не допустить, – смеюсь я.

– Но ничего, – улыбается Рита. – Придёт пора – отпустят.

– Куда денутся, – соглашаюсь я.

– А ты на чём-нибудь играешь? – неожиданно спросила Рита.

– На бильярде, – заявил я, хотя особыми успехами с кием в руках похвастать не мог.

– А так, чтобы до-ре-ми?

– На гитаре немножко, как и все ребята. Ну, вообще-то и на клавишах могу сориентироваться, если они попадутся.

– А у тебя дома есть пианино?

– Есть.

– Ты учился?

– Нет. Сестра.

– И я не училась… Но в ШИСПе в Уфе у нас было пианино. Почему-то оно стояло на лестничной клетке, между этажами…

– Не дотащили? – рассмеялся я.

– Не дотащили, – согласилась Рита и заразилась моим смехом.

– Нет, – опроверг я сам себя. – Спортсмены не могут не дотащить. Скорее, в спортивном интернате попросту не нашлось другого места для громоздкого музыкального инструмента.

– Не нашлось, – подтвердила Рита.

– Но в лестничной клетке есть один важный положительный момент.

– Какой? – оживилась она.

– Акустика! – я поднял вверх указательный палец. – Там шикарная акустика.

– Верно, – расплылась в улыбке Рита. – Из-за этого меня постоянно оттуда гоняли.

– А что ты исполняла?

– Я училась играть чижика-пыжика и собачий вальс.

– Ты уверена, что тебя гоняли оттуда именно по причине великолепной акустики? – подмигнул я ей.

– Ну… в том числе.

– Если бы училась играть «Лунную сонату», или хотя бы «К Элизе», у гонителей не поднялась бы рука.

– Но это очень сложно!

– Возможно, это прозвучит кощунством, но я убеждён, что даже маленький мальчик Светик, будущий маэстро Святослав Рихтер42, начинал с «жили у бабуси…»

– Два весёлых гуся, – подхватила Рита.

– Три, – поправил её я.

– Почему три?

– Один серый, другой серый, третий тоже серый, – закончил я и подмигнул ей.

Рита толкнула меня локтём в бок. Острым таким локтём, надо признать. Резко толкнула. Попала точно в почку. Я даже икнул.

– Я уже привыкла, что ты постоянно шутишь, – призналась она.

Я ловил ртом воздух и подумал было о том, что вряд ли я привыкну когда-нибудь к таким приёмчикам. Вывод? Отставка Рите? Панцирь средневекового рыцаря? Всё это слишком радикально. Придётся подкачать косые мышцы. Укрепить, так сказать, бочину. В смысле – оборону.

На ВДНХ мы попёрлись втроём с Равилем и с Кирой. Лёнч обещал подобрать нас с поросёнком на Сельскохозяйственной улице ровно в шесть вечера на «Волге» с приятелем. Мы с Равилем двинули после тренировки. Пересекли Петровский парк и устремились вниз по эскалатору на станцию метро «Динамо». Киру подобрали на станции «Проспект Мира». Он ехал из «Лужников». Часть пути вдвоём с Равилем мы красноречиво молчали, проявляя безусловное взаимопонимание по сугубо телепатическим каналам. Когда в коллектив влился Ма́зут, меня подменили. Наши с Кириллом рты не закрывались ни на секунду.

Мы обстебали всё, что дышит вокруг, и откаламбурили все слова, какие разыскали в вагоне. Та эпоха предшествовала эре тотального рекламирования. Поэтому, всё, что могло быть написано в поезде метро – это собственно схема линий Московского метрополитена имени В. И. Ленина; набившие оскомину «не прислоняться»; «места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми»; и редкие таблички, типа «стоп-кран» или «кнопка для экстренной связи с машинистом».

– Кира, не прислоняйся, – говорю я, пихая его локтём в бок.

– Я не прислоняюсь!

– Не прислоняйся, Кира!

– А я и не прислоняюсь

– Нет, ты прислоняешься!

– Да не прислоняюсь я!

– Нет, Кира. Ты прикидываешься слоном. Значит, ты прислоняешься.

– А я не прикидываюсь слоном, – ржёт Ма́зут. – Я и есть слон! Смотри, какой я огромный! Даром, что бивней нет.

– Нет, Кира, слон не может быть гражданином СССР. А ты, очевидно, он самый и есть: принявший присягу гражданин СССР. Но ты косишь под слона. А в метро это запрещено! Видишь, на дверях белой краской написано.

Мы вели себя неприлично. Попутчики морщились и отворачивались от нас. Пенсионеры причитали себе под нос и крутили скрюченным пальцем у седого виска. Равиль стоически рдел рядом, традиционно не проронив ни слова, но и не открещиваясь от нас ни на полшажочка. Его выдержке мог позавидовать любой спортсмен самого высокого уровня.

– А ВДНХ тоже глагол? – не унимается перевозбуждённый Кирка.

– Нет, ВДНХ – это часы, – не раздумывая, отвечаю я.

– Как это? – не верит он.

– Весной Днём и Ночью Холодрыга. Или Вкушаю Днём и Ночью Харчи.

– Или Воровал Днём и Ночью Хапуга, – поддержал меня Ма́зут, не приняв про харчи на свой счёт.

– Так, значит, всё-таки глагол? – подначил я вновь. – Вспороли Дыню – Нож Хрустнул. Верную Дворнягу Необходимо Хоронить.