С одним из купцов ярославских отправился в Мангазею приказчик, некий отрок по имени Василий.

А в Мангазее тем временем происходило вот что. Спровадив князя Мирона, новые воеводы почувствовали себя полновластными хозяевами страны. Удивительной была эта область! Соболя, правда, и здесь не валились с небес, но их можно было хватать прямо с земли. Зверьки забегали во двор острога. Казаки били их палками. Рубец и Пушкин сперва не поверили князю Мирону, когда тот рассказал о том, что ненцы подбивают свои лыжи соболиными шкурками. Но вскоре оба воеводы убедились во всем этом сами.

Все рассказанное князем Мироном перед отъездом было правдой. «Мангазейцы — что голуби, — говорил Мирон на прощанье, — стоит только хлебные крошки на снег посыпать, сейчас со всей тундры слетятся».

Князь Мирон, чуть было не погибший от стрел и копий ненецких, впоследствии сдружился с этим народом. Рубец и Пушкин решили продолжать дружбу. И вскоре пригласили они в острог всю самоедскую знать. Кое-кто не шел; тех пришлось привести даже насильно. Но их встретили хорошо, ласково. Усадили за стол, накормили, угостили вином. И затем Савлук Пушкин обратился к мангазейцам с жалованным словом от государя.

— Прежде сего, — объявил Пушкин, — приходили к вам в Мангазею и Енисею вымичи, пустозерцы и многих государевых городов торговые люди, дань с вас брали воровством на себя, а сказывали — на государя. Обиды, насильства и продажи от них были вам великие…

Ненцы согласно выслушали эту речь, переводимую толмачами.

— Теперь же государь и сын его царевич, — сказал далее Пушкин, — жалуя мангазейскую и енисейскую самоядь, велели в их земле поставить острог и от торговых людей их беречь! Чтоб жили в тишине и в покое. И ясак платили в государеву казну без ослушания. И быть вам под высокой государевой рукой неотступно!

Так сказал Пушкин, а Рубец добавил, что возьмут они, воеводы, для порядка в острог самоедских заложников, или по другому сказать, — аманатов. И будут, мол, те заложники жить в покое и сыто, если ясак станет поступать исправно… А коли не так — пусть уж самоеды не взыщут — худо заложникам придется!

Заложников взяли тут же. Посадили в особую избу. И Рубец, смеясь, говорил казакам, что, де, когда-то Александр Македонский, великий царь, загнал по преданьям, сей народ самоедский в Лукоморье, в горы, в Камень, а теперь мы обойдемся деревянной избой. Зачем целый народ загонять в Камень? Взять заложников и посадить в острог, — и весь народ будет покорен. Будет работать, ясак тащить, дань.

Вскоре после этого началась перепись людей тундре.

Казаки-грамотеи, которые когда-то читали’ старинные преданья о чудесной «стране восточной незнаемой», теперь заносили в книги имена жителей этой страны. Писали, где кто кочует, кто сколько ясаку платить должен.

Если ясак поступал неисправно, то заложников мучили. Дожидались сдатчиков ясака, вели их к избе аманатской и показывали, как плохо живется аманатам, как их наказывают за то, что ясак нехорош. Давали аманатам вместо хлеба и мяса вонючую юколу — собачий корм из перегнившей сушеной рыбы. И просили заложники, чтобы несли ненцы побольше мехов умилостивить князя Рубца.

Князь решил вернуться домой богатым, во всяком случае не беднее, чем те, которые прежде являлись сюда, чтобы брать ясак облыжно. Но делал Рубец свои дела осторожно. Озаботился, чтоб не было зависти у подчиненных. Смотрел сквозь пальцы на разные проделки казаков, когда они умыкали девок и женок из тундры и жили с ними, некрещеными язычницами, следил сам, чтоб в кабаке всегда было достаточно вина.

Вскоре появились в Мангазее гости из-за Урала — купцы московские, нижегородские, вологодские, ярославские. Они привезли много товаров и для казаков и для самояди. Понастроили в Мангазее лавки. Ездили и за город. Выменивали у самояди пушнину, а порою и кой-что еще. Ярославский купец, тот, с которым приехал юный приказчик Василий, выехав однажды в тундру для меновой торговли с самоядью, привез красивую северную девку. «Я не хуже вас, казаки», — кричал он пьяный. И все в остроге приветствовали удаль ярославца.

Бревенчатый терем ярославца стоял неподалеку от аманатской избы. Приказчик Василий, в отсутствии хозяина, часто наблюдал, как стража кормит заложников. Юкола хранилась в ямах, в бураках, сделанных из древесной коры, перегнивала до того, что превращалась в вонючую мерзлую жидкость. Аманаты, закрыв глаза, принимались за такой проклятый обед. Плача и причитая, толпились родичи заложников у аманатской избы. Все это видел из окна лавки приказчик Василий.

Был он юноша добрый. И такого обращенья, хотя бы с язычниками, не одобрял. Когда же хозяин, вернувшись из тундры, пьяный ввел в дом некрещеную самоедскую девку и «преспал» с ней, скорбь обуяла Василия. Еще в большее смятение пришел Василий, когда купец выгнал назад в тундру обесчещенную самоедскую девку. Прельстился новой. Первая девка ушла в тундру, довольная подарками. Вторая девка не отделалась так легко, — когда она надоела ярославцу, тот уступил ее казакам. «Что хочу, то и делаю, — сказал хозяин в ответ на несмелый упрек Василия. — Я-то ее купил. Мне ее самоедский вождь продал. Значит, поступаю, как хочу. Грех? Ну, что с моей душой будет, это не твое, Василий, дело. Тут, в Мангазее, свои порядки».

И в споре с хозяином сорвалась с языка приказчика угроза: вот, мол, вернемся в Россию, так спрошу у людей знающих, божеские ли порядки здесь, в Мангазее, и по божеским ли законам жил здесь ты, хозяин.

Хозяину меньше всего хотелось, чтоб о веселой жизни его узнала купчиха, жена, оставшаяся там, в Ярославле. Что же до мангазейских порядков, так это касалось воевод. На всякий случай ярославец обмолвился раз в беседе с князем Рубцом, что, мол, приказчик Василий порядки мангазейские порицает — не нравится веселая жизнь, не нравится, как аманатов содержат, чем кормят. Грозится, вернувшись в Россию, обличить.

Рубец кивнул головой. Он взял эти слова ярославца на заметку. Стал присматриваться к Василию. Заметил, что тот много разговаривает с казаками, со старыми казаками, которые поскромнее да побогомольнее. О чем беседы? Спросил казаков. Ответили, что о книжной премудрости, — отрок — грамотей, любитель читать книги. Вот и беседуют о старых сказаньях про Лукоморье, о божественном. Рубец посмеялся над казаками — нашли собеседника, мальчишку. А ярославцу князь сказал: если, мол, затеет Василий чего-нибудь снова, начнет произносить какие поносные речи, тащить его, в съезжую избу прямо за шиворот. А там видно будет. Но хозяин и сам был неглуп.

Однажды купец выскочил из дома, крича, что ограблен. Ярославец заявил, что оставил дома приказчика Василия, а теперь нет ни денег, ни товаров. И вскоре мангазейцы увидели, как ближние люди воеводские волокут Василия в съезжую избу. Никто не знал толком, как это все случилось. Куда девал товары Василий, если он их украл? Говорили, что хотел Василий бежать на собаках к Камню и оттуда на Печору.

Началось дознанье. И затем из съезжей избы вынесли мертвое тело приказчика.

Князь Рубец говорил, что упорный приказчик хотя ни в чем не сознался, но явно виновен. Савлук Пушкин ходил понурый, стараясь не смотреть на Рубца.

Купец-ярославец уехал восвояси. А вскоре отбыл из Мангазеи и князь Рубец-Мосальский. Отпросился в Москву. Нечего больше было ему делать там, в Лукоморьи. Что надо было там приобрести, он приобрел. Да и слухи стали ходить нехорошие. Жаловались самоеды: «Грабит!» Стали мстить. А кому? В первую голову казакам. Роптали и казаки. Зарвались, де, воеводы, хватают через край. Самоядь не щадят, против казаков самоядь озлобляют, да и своих до смерти замучивают. Ведь ничего не доказали на приказчика отрока Василия, а, однако, убили. Князь Рубец точно учел все эти толки. И, проезжая через Тобольск, сумел рассеять сомнения, а попутно и отплатить воеводе тобольскому Остафию Пушкину за то, что сей боярин навязал ему, князю Рубцу, в спутники своего родственника Савлука. Рубец горько пожаловался воеводе Шереметьеву на Пушкина Вот, де, Савлук, глаз ваш зоркий, наделал мне в Мангазее хлопот. Запытал до смерти он человека… И тяжело было слышать старому боярину Остафию Пушкину о таком злодействе, сотворенном родственником его Лукой. Оправдывался Савлук, говорил, что нисколько не виноват в таком черном деле. Рубец, мол, разрешил ярославцу пытать приказчика. Он же, Савлук, хотел приостановить пытку, но тогда ярославец подбежал и ударил Василия ключами в висок. Ударил с разрешения Рубца. Убил. Так оправдывался Савлук. Рубец говорил иное поносил Савлука и всех Пушкиных. И занемог после этого старый боярин Остафий Пушкин и скончался от сердечного припадка.